Вряд ли кто-либо смог бы узреть в такой массе крестьянских шляп и шапок, да еще на таком расстоянии одну-единственную разыскиваемую им фигуру, однако Эстер ни минуты не сомневался, что если она действительно там, то глаза не подведут его, он сейчас был способен даже иголку отыскать в стоге сена, при условии, что той иголкой был бы Валушка, но увы… в этом стоге искать его было бесполезно; еще только приступая к осмотру площади, он уже понимал: здесь «пропажи» ему не найти, и если не так давно он едва не упал, услышав ответ солдата, то теперь засевшее в голове последнее слово этого ответа попросту пригвоздило его к постаменту, и единственное, что он был в состоянии делать, – стоять и ошеломленно смотреть на толпу, зная, что в этом нет никакого смысла.
Ему хотелось пошевелиться, хотелось спуститься на землю, и в то же время он больше всего боялся именно этого, потому что быть здесь и, окидывая глазами абсолютно не интересную ему массу людей, убеждаться, что среди них нет Валушки, было все-таки лучше, чем покинуть свой наблюдательный пост и столкнуться с чем-то, чего он точно не выдержит; несколько минут в нем боролись эти желания – уйти и остаться; стоило ему шевельнуться, как что-то шептало: нельзя, – а когда он повиновался, то сразу звучало: «Иди же!» – и то, что решение было им все-таки принято, он осознал, лишь когда обнаружил вдруг, что… идет и уже отдалился от постамента разбитой скульптуры шагов на двадцать.
Вопросом о том, куда двигаться, он больше не задавался, потому что уверен был: какую дорогу ни выбрать, она все равно приведет его прямо к Валушке; все, что было теперь в его власти, рассуждал он, это в лучшем случае, как и прежде, смотреть только себе под ноги, не оглядываясь по сторонам, однако и в этом нет никакого проку, поднял он голову, все равно ведь придется открыть то, что должно ему открыться, и эта ходьба вслепую ни от чего уже не спасет; ему следует подготовиться к неизбежному, уговаривал он себя, постоянное это откладывание губительнее и, что важнее, – заключил он, – бессмысленнее определенности, но всю эту решимость как ветром сдуло, когда он, протиснувшись между джипами и грузовиками и почти уже миновав то место, где на площадь выходила улица Яноша Карачоня, бросил в ее просвет намеренно запоздалый взгляд – и заметил столпотворение.
В начале улицы перед разгромленным входом в ателье мужского портного тротуар и даже отчасти проезжая часть были завалены бесчисленными пальто, пиджаками и брюками, а несколькими домами дальше стояла плотная группа из тридцати-сорока человек, по-видимому, сбежавшихся из окрестных домов; они что-то окружили, что именно – отсюда было не разобрать, однако что бы это ни было, Эстер тут же забыл о только что принятом решении сдержанно встретить все, что может ему открыться; словно одновременно в нем отказали все тормоза, он, поскальзываясь, одолел препятствия из расшвырянных пальто, пиджаков и брюк и бросился во весь дух к зевакам, крича слова, которые слышал только он сам, и поэтому, приближаясь к толпе, все сильней удивлялся, почему же они перед ним не посторонятся, не откроют для него хотя бы узкий проход.
Больше того, едва только он подошел к импровизированному кордону, как из самой гущи навстречу ему неожиданно вынырнул толстенький коротышка с докторским саквояжем в руке; ухватив Эстера за локоть, он остановил его и потащил за собой от людского скопления, кивками указывая на противоположную сторону улицы и давая понять, что намеревается нечто сказать.
То был доктор Провазник, чье появление – несмотря на немного странные жесты – нисколько не удивило его, но не по той очевидной причине, что врач жил неподалеку отсюда, а потому, что оно, его появление, с ужасающей однозначностью подтверждало страшную догадку о том, что именно предстоит ему здесь увидеть; подтверждало и полностью вписывалось в картину, в которой присутствие врача не требовало никаких объяснений, ибо его задача наверняка состояла в том, чтобы в сопровождении военных обходить улицы, отделяя раненых от тех, кого госпожа Харрер называла в своем рассказе жертвами.
«Вы знаете… – со вздохом заговорил Провазник, решив, что они уже отошли достаточно далеко от толпы; остановившись, но все еще не отпуская локоть Эстера, он повернулся к нему: – …Я бы вам не советовал на это смотреть… Такие зрелища не для вас, поверьте…» – сказал он со знанием дела, как беспристрастный профессионал, отдающий себе отчет и в том, что непосвященные реагируют на подобные зрелища истерически, и в том, что такие благие предостережения неизменно приводят к результатам, противоположным намерениям говорящего.
Так случилось и в этот раз, здравый совет на Эстера не подействовал, скорее наоборот: если в нем еще оставалось нечто похожее на самообладание, то от слов доктора оно испарилось, и Эстер, пытаясь оттолкнуть от себя Провазника, бросился было к толпе, чтобы, если понадобится, силой прорваться через кольцо зевак; но Провазник все же не отступал от решения удержать его, и он, сделав еще несколько слабых попыток освободиться, просто-напросто выдохся, прекратил борьбу, опустил голову и спросил только: «Как это произошло?» – «Пока не могу сказать с полной определенностью, – помолчав, мрачно ответил Провазник, – но, по всей вероятности… это удушение… во всяком случае, внешние повреждения указывают на это.
Можно предположить, – отпустил он локоть постепенно приходящего в себя Эстера и возмущенно развел руками, – что несчастная жертва кричала и убийцы не могли иным способом заставить ее замолчать».
Однако последних слов Эстер уже не услышал: он опять двинулся к толпе любопытных, и Провазник, довольный тем, что тот вроде бы несколько успокоился, уже не пытался ему помешать, а только махнул рукой и последовал за ним, ибо Эстер и правда, хотя он вовсе не успокоился, был уже совершенно не тот, что минуту назад: теперь он не бежал, дойдя до зевак, никого не расталкивал, а только касался их плеч, и те пропускали его вместе с доктором.
Люди оборачивались и молча отодвигались, открывая проход, который, словно капкан, тут же смыкался у них за спиной, не оставляя пути назад; и он вынужден был смотреть на тело, лежавшее навзничь с раскинутыми руками, с разинутым ртом, вытаращенными глазами и головой, свесившейся с бордюра тротуара на проезжую часть; вынужден был выдерживать немигающий, застывший от ужаса взгляд, который уже никогда не расскажет, кто это сотворил, этот взгляд мог только молчать, как молчало в эту минуту окаменевшее лицо Эстера, по которому невозможно было прочесть, чтó больше потрясло его: зрелище тела, из которого зверским образом «вышибли душу», или факт, что он обнаружил здесь – хотя личность жертвы казалась ему более чем знакомой! – совсем не того, кого ожидал обнаружить.
Тело было без пальто, в перекрученном вокруг торса темно-зеленом свитере, и поскольку никто не знал, как давно оно здесь лежит, невозможно было понять, замерзает ли оно прямо сейчас или уже насквозь промерзло; компетентно судить об этом мог только доктор Провазник, который, обойдя Эстера, уже продолжал не завершенный, по-видимому, осмотр, а любопытствующие, еще плотней обступив врача и жадно следя за каждым его движением – с таким видом, будто наиглавнейшим сейчас был вопрос о возможности перевозить тело, – принялись шепотом обсуждать, переломятся ли руки, ноги или шея покойника, если его поднять.
