Он бежал, спотыкаясь, вдоль набережной канала и без устали повторял, мол, нельзя, нельзя сейчас терять голову, нужна дисциплина, невероятная выдержка, чтобы не поддаться страху, от которого холодело сердце, и вынуждал себя делать то, что до этого делал неосознанно: смотреть только перед собой и не оглядываться по сторонам.
В самом деле, с тех пор как, набросив впопыхах пальто, без шляпы и трости, он выскочил из дому и устремился по направлению к центру города, господин Эстер, хоть и ощущал каждой клеточкой своего тела последствия варварского погрома, не смог бы заставить себя даже бегло взглянуть на них, опасаясь совсем не зрелища, до этого ему дела не было: его волновала только судьба Валушки, и он страшно боялся обнаружить среди руин нечто такое, какой-то знак, который укажет ему на случившееся.
Он боялся где-нибудь у подножья стены увидеть фуражку с лаковым козырьком или клочок темно-синей ткани от форменной шинели на тротуаре, башмак на проезжей части или брошенную почтальонскую сумку, из которой – словно кишки из раздавленной кошки – выглядывают несколько мятых газет.
Все остальное его не интересовало, точнее сказать, он был не способен понять, что творилось вокруг, потому что повествование госпожи Харрер вновь и вновь буксовало в его памяти на одном и том же месте и, кроме само собою разумеющегося предположения, почему оно буксовало, в голове его больше ничего не умещалось, ему было неинтересно, чтó разгромили в городе, и было неинтересно, кто это все разгромил, его внимания, поглощенного только одним предметом, не хватало на то, чтобы воспринять последствия тех ночных событий, о которых он не только не знал, но даже и не догадывался! Он понимал, что его отчаяние не идет, вероятно, ни в какое сравнение с ошеломленным отчаянием человека, который мог бы сейчас увидеть весь город целиком, как понимал и то, что при таких масштабах беды вопрос, завывавший сиреной в его мозгу (где Валушка и что с ним случилось), всем другим показался бы ничтожным, между тем как его, застигнутого событиями преступно неподготовленным, он буквально терзал, вынуждая к безумному бегу вдоль набережной канала, замкнув его в этом беге, будто в темнице, из которой он не сумел бы выглянуть, даже будь в ней какая-то брешь.
Дело в том, что в этом вопросе таился другой вопрос, и ему приходилось тащить на своих плечах и его: а что, если госпожа Харрер ввела его в заблуждение или супруг ее что-то напутал в этой неразберихе и поэтому вестница, явившаяся к нему на рассвете, быть может, невольно сказала ему неправду о судьбе своего постояльца; ему приходилось и верить им, и вместе с тем отгонять от себя слова женщины, казавшиеся полной бессмыслицей, ведь наблюдать эту вакханалию, видеть эти бесчеловечные злодеяния, оказаться живым свидетелем варварского представления и по-прежнему где-то бродить здесь целым и невредимым – это граничит с чудом, думал он; но столь же сомнительной и невыносимой была и обратная мысль: что он, «слишком поздно очнувшись», не смог защитить Валушку и теперь, скорее всего, навеки лишился друга, «оставшись ни с чем», хотя еще пару часов назад ему было даровано все.
Ибо после минувшей – для него тоже решающей – ночи, когда под утро в процессе его «генерального отступления» произошел заключительный поворот, у него в самом деле никого не осталось, кроме Валушки, и теперь единственным желанием его жизни было вернуть его, но для этого, понимал он, ему, вероятно, нужно вести себя гораздо рассудительнее, к примеру – подумал он в ту минуту, когда поднялся от набережной канала к центральной улице – подавить в себе «эти порывы крушить и ломать все вокруг», вернуть самообладание, ни на кого не «бросаться» и «не прорывать никакие кордоны».
О нет, решил Эстер, на сей раз он будет вести себя совершенно иначе, не будет ничего требовать, а просто наведет справки, опишет приметы Валушки, чтобы можно было его «идентифицировать», а затем попросит позвать командира и расскажет ему, кто такой Валушка, объяснит, что залогом его невиновности служит вся его жизнь и ни в коем случае нельзя видеть в нем человека, способного в чем-то участвовать, а если он и участвовал в чем-либо, то впутался в это случайно и, понятным образом, не сумел найти выход из положения; его следует считать жертвой и сию же минуту освободить, ибо всякое обвинение в его случае – либо недоразумение, либо поклеп, и пускай ему отдадут Валушку как какую-нибудь «утерянную вещь», за которой, кроме него (покажет он на себя), все равно никто не придет.
Дойдя в выборе подходящего метода и аргументации до этого места, он уже перестал сомневаться, что отыщет здесь своего друга; тем большим было его изумление, когда один из военных, стоявших в двойном оцеплении на площади Кошута, выслушав детальное описание внешности Валушки, категорически потряс головой.
«Это исключено! Нет среди них такого, – сказал он.
– Тут все сброд какой-то в овчинных тулупах… Шинель почтальонская?.. Форменная фуражка?.. Нет… – дернул солдат стволом автомата, мол, нечего тут задерживаться – …таких точно здесь нет».
– «Могу я задать еще только один вопрос? – спросил Эстер, жестом показывая, что готов тут же повиноваться.
– Это единственное место, где их содержат, или… есть еще и другие?» – «Да все тут, сволочи, – презрительно отозвался военный.
– А кого здесь нет, те либо удрали, что очень сомнительно, либо мы их нашли и они уже трупы!» – «Трупы?!» – голова у Эстера закружилась, и он, не считаясь с приказом, пошатываясь двинулся за спинами вооруженных солдат вдоль оцепления, но оно, к сожалению, было слишком высоким и плотным, чтобы что-то за ним разглядеть, так что он, не зная, как заглушить звучащее в ушах жуткое слово, решил найти точку, с которой можно обозреть всю площадь; направившись в дальний угол рыночной площади, он остановился у разбитого входа в «Золотую аптеку», а затем, обнаружив в нескольких метрах от себя постамент, с которого была сброшена статуя, двинулся, все той же походкой сомнамбулы, в его сторону.
Верхняя плита постамента находилась на уровне его живота, но старику, да еще в крайнем изнеможении, забраться на нее было не так-то просто; однако других возможностей не было, и, чтобы немедленно убедиться в явной ошибке говорившего с ним военного («Ведь он наверняка там, где ему еще быть?»), он, навалившись на постамент, после нескольких неловких попыток умудрился закинуть на него правое колено, после чего, немного передохнув, оттолкнулся другой ногой, ухватился руками за дальний край плиты и в конце концов, несколько раз едва не сорвавшись, забрался все же на постамент.
Голова у него все еще кружилась, и от этого, а также от тех усилий, которые были потрачены на занятие наблюдательного поста, в первые мгновения вместо площади он видел перед собой только колышущуюся черную пелену, и вообще было очень сомнительно, что ему удастся просто удержаться на ногах; но потом картина мало-помалу стала проясняться… появился полукруг двойного оцепления… за ним, слева, между улицей Яноша Карачоня и выгоревшей часовней, – несколько джипов и четыре-пять грузовых машин с брезентовым верхом… и наконец, уже внутри оцепления, показалась совершенно безмолвная плотная толпа людей, неподвижно стоявших с заложенными за голову руками.
