Проглатывая страницу за страницей, он перекидывал листки клетчатого спирального блокнота, и теперь, когда был прочитан последний – и следующий лист уже снова был первым, – этот фрагмент отчета, для его вчерашнего «я» бывший еще вопиюще преступным, теперь, при всех ужасающих подробностях, казался ему неким возвышающим наставлением, которое, вот, вернувшись к своему началу, как бы внушало тем самым: то, что ему не удалось с первого захода, удастся при следующем прочтении, например, удастся преодолеть нестерпимое отвращение прежде всего к тому, что все фразы построены здесь во множественном числе, удастся приноровиться, как приноравливается к бегу матери жеребенок, к неукротимому галопу мрачного повествования и наконец пробиться к глубинному, лишь ему адресованному смыслу этого наставления и таким образом получить закалку, дабы выдержать все, с чем придется столкнуться, когда, выйдя отсюда вслед за товарищами, он окунется «в вихрь бушующей за этими стенами брани».
Еще дважды перечитав текст, он вынужден был прервать его изучение, так как строки уже расплывались перед его глазами, и к тому же он понял: даже если пока он не в состоянии – полностью! – «одолеть отвращение и закалить волю», смысл «послания», скрытого в этом тексте, он с безупречной точностью уяснил и так.
Он сунул блокнот в карман и растер затекшие члены, а затем, дабы как-то унять не прошедшую после массирования дрожь, поднялся и принялся расхаживать по проходу; но поскольку не помогало и это, он вскоре остановился, направился к выходу, распахнул дверь и, устремив взгляд поверх домов на противоположной стороне улицы, стал вглядываться в пустоту.
Там медленно проступала заря, жиденький свет которой, казалось, не заливал, а пропитывал восточную окраину неба; он смотрел на него, и его не особенно волновало, что это – рассвет; идет война, думал он, и просыпаться с зарей стоит тем, кто готов к беспощадной борьбе, война, прошелся он взглядам по гребням крыш, которая все перепутала, и в этой путанице не действуют никакие правила, каждый борется с каждым, и кроме победы, все прочие цели – бесцельны.
В этой борьбе выстоит только тот, кто не знает, зачем это нужно, кто сможет, как он, примириться с тем, что целому нет объяснения, ибо этого целого, вспомнились ему слова Герцога, просто не существует; он почувствовал, что только теперь наконец-то понял, насколько прав был Эстер, ведь хаос в самом деле – естественное состояние мира, а стало быть, поскольку хаос никогда не кончается, невозможно предугадать исход.
Да и стоит ли, продолжил Валушка свои размышления и пошевелил одеревеневшими пальцами ног в промерзших ботинках, стоит ли предугадывать и о чем-то судить, если даже сами слова – «хаос» и «исход» – совершенно излишни, ведь нет ничего, что им можно противопоставить, так что абсурден сам акт называния, все существующие в мире вещи просто свалены в кучу, и поскольку их смысл запечатан внутри них, все внешние отношения между ними непостижимо запутанны и сумбурны.
Стоя в дверях, он вглядывался в свет зари и видел все эти «сваленные в кучу вещи»: в самом низу домофон и кит, плотные шторы в доме господина Эстера, судки для еды, револьвер и дымящаяся сигара, выше – старуха, не способная пятиться, вкус палинки и писк Герцога, поверх них – кровать в доме Харрера, прихожая с бронзовой дверной ручкой в доме на проспекте Венкхейма, а еще выше – драповое пальто, крыши домов, рассвет и он сам, с блокнотом в кармане стоящий в дверях; и все эти вещи дробятся и перемалываются, ощутимо и непредсказуемо уродуют и сминают друг друга под каким-то неимоверным прессом.
Война, тоскливая череда столкновений и битв, в которых – окинул Валушка глазами панораму спрессованного бытия – все события свершаются сами собой, поэтому он не только не изумился, но и нашел совершенно естественным, когда в довершение этого, спрессовывающего суть вещей, хаоса появился – с дюжиной солдат позади – еще и танк.
До слуха его уже несколько минут доносился рокот мотора, а когда танк вывернул на проспект (отпихнув с дороги газетный киоск), то он увидал и саму стальную громаду, но только мельком, потому что, отпрянув внутрь, тут же попятился к стиральным машинам, а затем, после краткого размышления, быстро прошел в конец зала и, выдавив заднюю дверь, поддавшуюся даже ему, попал во двор магазина.
Кто-то мог бы сказать, что он струсил при виде бронированной махины, но Валушка так вовсе не думал, он просто… пока не чувствовал себя в достаточной степени подготовленным, и единственная его цель состояла в том, чтобы перевести дух; нужно выиграть время, стучало в его мозгу, пока на центральной улице громыхал гусеницами этот танк, он должен еще «закалиться», и если это удастся, то что может помешать ему… тоже каким-то образом… поучаствовать в нескончаемых битвах.
Кто-то мог бы сказать, что сейчас, когда Валушка, перемахнув через ограду двора, бросился в переулок, он был похож на того мужчину со страниц блокнота и затравленный его взгляд и измученные движения якобы выдавали, что он окончательно сломлен, на что он ответил бы: ничего подобного, все это только видимость, он вовсе не сломлен! не ретируется! он просто… пока избегает открытой схватки.
До вчерашнего дня Валушка, кружа по городу, никогда не задумывался над тем, где в точности он находится, однако теперь он самым тщательным образом определял и место, и направление, в котором он двинется дальше; из переулка позади магазина он попал на узкую улочку, что было хорошо; он и дальше выбирал такие же узкие улочки и проулки, опасаясь больших магистралей и даже тщательно обходя их, а если все же пересекал, то делал это, как ночная кошка у перекрестка: сначала выглядывал, прислушивался и наблюдал за происходящим и только потом шмыгал через улицу.
Он продвигался то крадучись, то бегом, то опять притормаживал, будто бы собираясь остановиться, но если и знал, где он в данный момент находится и что делать у следующего перекрестка, то на вопрос, куда же он держит путь, не мог бы сказать ничего; он вообще не думал о том, откуда идет, и тем меньше о том – куда, таким образом, у его движения было направление, но не было цели, причем эту несообразность он принимал как нечто само собой разумеющееся.
Он не питал никаких иллюзий, полагая, что все, что свершается, в порядке вещей, точнее, что все пребывает в естественном беспорядке, и в этом хаосе ему тоже непременно придется что-нибудь делать, но не сейчас, а позднее, вскоре, с течением времени, когда он получит возможность собраться с силами, подготовиться, «перевести дух», но пока ему было совсем не до этого, пока приходилось все время красться, все время бежать, останавливаться и снова бежать, не зная покоя.
О том, что за ним (в числе прочих) могли охотиться, он даже не думал, но то, что его преследует невезение, это он, разумеется, сознавал, ведь куда бы он ни сворачивал, везде натыкался на них, как бы ни старался их избежать, рано или поздно они появлялись на его пути, и он уже ощущал себя в лабиринте, из которого невозможно выбраться.
Началось это в центре города, где в течение получаса он трижды сталкивался с ними почти нос к носу: сначала на улице Йокаи, затем – на улице Арпада, а также в том месте, где улица Сорок восьмого года выходит на площадь Петефи.
