И вот смотрит он в этот список и глазам не верит, да он ведь и госпоже Вираг не хотел верить, а военные спрашивают у него, вы кого-нибудь знаете из этих людей, а он говорит, не знаю, потому что испуган был сильно, а на самом-то деле знал.
Я вся обомлела, когда имя услышала, и тоже ушам своим не поверила, с ума спятил, думаю; а он говорит, нельзя терять времени, его ищут, он затем и домой пришел, меня успокоить да чтобы я одевалась и скорей, что есть духу, к господину директору, потому что оба они, господин директор и муж мой, ему обязаны, а я только смотрю на него, не могу понять, чего это он.
И думаю про себя, а ведь я знала, что квартирант этим кончит, я сразу сказала, как только он объявился у нас, что не надо, нам это боком выйдет, брать сюда этого сумасшедшего, но муж, конечно, меня не послушал, и вот нате вам, да я тогда еще думала, что за такие деньги нельзя с полоумным связываться, и говорю ему, никуда не пойду, ни шагу из дому не сделаю, а сама уж с кровати спускаюсь и пальто надеваю, словно бы не в своем уме.
Мы вышли на улицу, под ногами хрустит стекло, муж говорит – он пойдет искать, а потом ему нужно в Управу, потому что жена господина директора строго-настрого ему наказала, чтобы самое позднее в семь часов был там, чего это, говорю, в семь-то, а мне одной опять шлепать по городу, но он знай твердит, мол, так надо, там медаль его ждет, и потом, честь обязывает, он теперь человек уважаемый, раз сказали к семи, значит, к семи.
Уж я его умоляла и так и этак, но все без толку, и когда мы дошли до угла проспекта и улицы Йокаи, он мне сказал, что сходит на станцию и вернется, а мне велел к вам идти, может быть, господину директору еще удастся что-нибудь сделать, ну а я, даром что говорила себе, нет, мол, ради этого человека я шагу не сделаю, видимо, помешалась, и все шла и шла, не глядя по сторонам, как ослепшая, вон даже не поздоровалась у ворот, уж не знаю, что господин директор обо мне теперь думает.
Так ворваться ни свет ни заря и даже не поприветствовать, но что делать-то, господин директор, когда кругом все рушится, когда тут уже и солдаты, – упавшим голосом проговорила госпожа Харрер, – и даже этот танк…» Эстер сидел на краю кровати оцепеневший и, казалось, пронзал ее своим взглядом.
Будто столп соляной, так он выглядел под конец, рассказывала она позднее Харреру, когда около полудня тот вернулся домой… А потом она видела, как ее хозяин вскочил с кровати, бросился к платяному шкафу, сорвал с плечиков пальто и, бросив на нее укоряющий и какой-то затравленный взгляд, будто во всем была виновата она, без единого слова умчался.
Она, оставаясь в кресле, испуганно заморгала, а услышав, как снаружи оглушительно грохнули ворота, содрогнулась, опять расплакалась – затем развернула платок и, высморкавшись, осмотрелась по сторонам.
И только теперь заметила доски на окнах. Она медленно поднялась и, склонив на бок голову, потому что никак не могла понять, зачем они тут нужны, семеня и приглядываясь, с вытянувшимся лицом подошла ближе, провела рукой по одной из досок и, убедившись, что она настоящая, по очереди постучала по остальным костяшками пальцев, а потом вдруг, когда все поняла, с видом эксперта, которого не обманешь, когда у него четыре стекла за плечами, горько пробормотала себе под нос: «Да ведь надо снаружи окна-то заколачивать – не изнутри!» Она устало проковыляла к печке, заглянула в нее, подбросила на огонь поленьев, качая головой, погасила свет и, напоследок еще раз окинув взглядом погрузившуюся в полумрак гостиную, повторила: «Снаружи… не изнутри! Это надо такое удумать, о господи…»
Огосподи, да провалитесь вы прямо в ад, откуда явились, кричал застывший взгляд человека в углу разгромленного помещения, которое незадолго до этого привлекло их внимание необычной вывеской «Ортопед» и отсутствием металлических жалюзи на витрине, между тем как разбитые губы шептали «не надо», «прошу вас», «остановитесь», и они, словно эти отчаянные мольбы послужили сигналом отбоя, не обращая больше внимания на охрипшего от страха сапожника, остановились посреди разгромленной мастерской, а затем – так же молча, как ворвались сюда, – лавируя между поваленными стеллажами с кожами, перевернутыми верстаками и грудами политых мочой ортопедических туфель, тапочек и сапог, дружно высыпали на улицу.
Даже не видя остальных, по крикам, разносившимся то ближе, то в отдалении, они понимали, что вся масса, несколько часов назад ринувшаяся с площади, разбившись в кромешной тьме на примерно равные по численности банды, находится где-то рядом, и если было хоть что-то, что руководило этим погромным потоком, то именно это знание, которое побуждало их действовать независимо от своих товарищей, потому что клубящийся гнев, не знавший ни цели, ни направления, требовал, чтобы каждая совершаемая ими мерзость была увенчана еще более жуткой мерзостью; так было и теперь, когда они после мастерской сапожника в поисках объекта, достойного их необузданной – и только формально подчиняющейся вожаку – ярости, двинулись по обсаженному каштанами проспекту назад к центру города.
Кинотеатр все еще горел, и в багровом, порой ярко вспыхивающем свете пожара – застыв, как скульптурные группы зачарованных созерцателей – стояли без дела уже три отряда, сквозь которые, точно так же как позднее сквозь подозрительно многочисленную толпу своих товарищей у горящей часовни, они прошли таким образом, чтобы ни в коем случае не нарушить темпа своей, как казалось им, нескончаемой экспедиции и чтобы постоянством – устрашающе медленного, кстати – печатного шага обеспечить размеренность энергичного марша сперва от кинотеатра до устья площади и оттуда – в безлюдную тишину улицы Святого Иштвана, позади пылающей богомольни.
Они не обменивались уже ни словом, только изредка вспыхивала чья-нибудь спичка, которой отвечал разгоревшийся уголек цигарки; глаза их были уставлены в спину идущего впереди или в землю, они шли вперед по трескучему морозу, невольно держа общий шаг, и поскольку с первым актом было уже покончено (когда они для заводки били подряд все окна, а в некоторые и заглядывали), то теперь они почти ни к чему не притрагивались, пока не дошли до угла, где свернули и, обогнув привлекшее их внимание здание, наткнулись на крашенные синей краской металлические ворота, за которыми виднелся покрытый пучками мерзлой травы парк с несколькими затемненными корпусами вдали.
Для того чтобы сбить на воротах замок, а затем вдребезги разнести будку сторожа, который, похоже, давно уже драпанул, достаточно было нескольких прицельных ударов железными прутьями; гораздо хуже пошло дело, когда, устремившись по одной из дорожек парка, они попытались ворваться в ближайший дом, ибо, чтобы проникнуть в него, уже миновав главный вход, им пришлось одолеть еще две двери, которые здешние обитатели – несомненно, напуганные жуткими вестями из города, то есть как раз из-за них – не только заперли на ключ, а одну еще и заложили засовом, но и забаррикадировали кучей столов и стульев, словно заранее зная, что в интересах самозащиты – насколько эффективной, на это отряд, который с медлительностью нацелившейся на добычу кобры поднимался сейчас по лестнице, вскоре даст исчерпывающий ответ – следует принять все, какие только возможно, меры.
