В самом деле, ему не оставалось ничего другого, как «утопить в скорости проносящихся мимо него домов» эту свою беспомощность; напоследок он еще оглянулся назад и вяло сказал: «Вы туда не ходите, господин Харрер!..» (на что тот, как глухой, лишь воскликнул восторженно: «Какая женщина! Какая женщина!» – и устремился в сторону площади Кошута), а затем поправил на плече ремень почтальонской сумки и, повернувшись спиной к рыночной площади и удаляющемуся квартирохозяину, тоже двинулся по узкому тротуару.
Он шагал все быстрее, и вокруг все быстрее бежали дома и ограды, но он их не замечал, а скорее лишь чувствовал лихорадочный этот бег, потому что и правда почти ничего, даже тротуарной плитки у себя под ногами, не видел; накренив стволы, бежали мимо него деревья, загадочно взмахивая сухими ветвями на убийственно жгучем морозе, отскакивали в сторону телеграфные столбы, все неслось, все мчалось, но только напрасно, ибо не было видно конца ни домам, ни тротуарной плитке, ни телеграфным столбам, ни деревьям (с их загадочно покачивающимися сухими ветвями), больше того, чем сильнее стремился он обогнать их, тем яснее чувствовал, что на самом деле – как будто они играли с ним в прятки, вновь и вновь выныривая перед носом – он так и не обогнал ни единого дома, ни дерева, ни столба.
Однажды мелькнула Больница, потом – Ледовый павильон, позднее – фонтан на площади Эркеля, но в бешеном сумбуре внутренних видений он даже при желании не смог бы решить, действительно ли находится рядом с ними или ему до сих пор так и не удалось вырваться из окрестностей дома госпожи Эстер, однако затем – как будто случайным образом все же осуществилось его желание оказаться как можно дальше от Герцога и его владений на площади Кошута и как можно ближе к «своим» – он обнаружил, что находится на углу проспекта Венкхейма и улицы Сорок восьмого года, и вскоре, немного придя в себя в этом леденящем лабиринте бегства, он, стоя у парадного госпожи Пфлаум, уже нажимал кнопку домофона.
«Да это я, мама… – крикнул он, когда после неоднократных звонков – догадался по треску из домофона, что наверху сняли трубку, но ничего не произносили.
– Это я, мама, я просто хотел ска…» – «Ты как оказался на улице в такой час?! – вдруг обрушился на Валушку голос из домофона, да так оглушительно, что лишил его дара речи.
– Я спрашиваю, что ты делаешь до сих пор на улице?!» – «Тут большая беда, мама… – наклонившись ближе к решетке микрофона, начал он объяснять, – я хотел…» – «Большая беда?! – опять взвизгнул голос.
– И ты этого даже не скрываешь?! И при этом болтаешься ночью по улицам?! Скажи мне, сию же минуту скажи, что ты опять вытворяешь?! Ты в гроб меня хочешь загнать?! Тебе мало того, что ты со мной сделал?!» – «Но мама… мама, послушай меня… ну послушай секунду… – лопотал в домофон Валушка.
– Ну я правда… я не хочу ничего плохого, я просто… просто хотел сказать тебе, чтобы… чтобы… чтобы ты хорошенько закрылась и… и… и никого не впускала… потому что…» – «Ты пьян!!! – донесся из домофона разъяренный голос.
– Опять выпил, хотя обещал мне, что в рот больше не возьмешь! И все же напился! Уже и угол свой есть, да разве тебя домашний уют удержит? Опять пьянствуешь да по городу шляешься! Ну так вот, дорогой сынок, – клокотал домофон, – я тебе так скажу! Сию же минуту ступай домой, и чтобы ноги твоей здесь больше не было! Ты меня понял?!» – «Да, мама…» – «Слушай внимательно, что я тебе говорю! Если я только узнаю, ты слышишь, если узнаю, что ты опять шляешься, что во что-нибудь вляпался, то спущусь и найду тебя, и за волосы тебя оттащу… засажу тебя… знаешь куда?! Чтобы ты меня снова позорил – этому не бывать!!!» – «Нет, нет, что ты, мама!» – «Что ты заладил, мама да мама! Убирайся сию же минуту!!!» – «Да, мама… До свидания… Я ушел…» – сказал в домофон Валушка, хотя, не в силах смириться с тем, что так и не удалось донести до матери всю тяжесть истинного положения, еще долго раздумывал, не повернуть ли ему назад, не попытаться ли еще раз объяснить, но в конце концов понял: если то, что он пережил и чему оказался свидетелем, что уже случилось и что еще только грядет, он не смог объяснить даже госпоже Эстер, как можно надеяться, что можно объяснить это матери? Что бы он ни рассказывал ей про Герцога и Подручного, она точно ему не поверит, а если не поверит, если снова станет кричать на него, то обвинять ее в несправедливости или чрезмерной суровости будет неправильно, думал Валушка, ведь не услышь он все это своими ушами, не убедись в этом лично, то он был бы первым, кто усомнился бы в реальности подобных вещей.
Тем не менее, думал Валушка, блуждая по пустынным улицам, Герцог действительно существует, и уже из-за этого ни о чем невозможно трезво судить, ведь дело не в том, что он вводит людей в заблуждение своей ложью о том, что он чей-то посланник, и не в яростном желании Герцога творить зло, а в том, что он изменяет реальность вокруг себя тем, что просто существует, вынуждая людей судить о мире не сообразно его природе, заставляя их верить, будто есть на земле и другие законы, помимо тех, которые признают подобных лжецов отпетыми шарлатанами.
Вместе с тем само его существование, мчался Валушка дальше, включает в себя эту ложь и ярость, это притворство и желание все крушить, которые он в гордыне своей даже не пытался скрывать от Директора; включает в себя, но отнюдь ими не исчерпывается, они, вероятно, лишь следствия очевидной необыкновенности его существа – необыкновенности страшной, но непонятной ни в мере своей, ни в природе, ибо судить о ней он мог только по отдельным, случайно услышанным замечаниям.
Он шагал по городу, и снова и снова ему вспоминались слова Герцога; и хотя он нисколько не сомневался в абсолютной правоте Директора, утверждавшего, что то, чем занимается Герцог, есть злостное надувательство, он все же был убежден, что этот, самый загадочный, член цирковой труппы не просто плут, который, пользуясь доверчивостью приверженцев, наслаждается своей властью над ними.
Нет, в отличие от господина Директора Валушка ощущал некую устрашающую глубину в его странных высказываниях, крайне чуждый и крайне жестокий смысл которых делался еще более леденящим оттого, что в устах переводчика, коверкавшего венгерский, он как бы раскалывался на куски; он ощущал глубину и неотвратимость или скорее… какую-то беспредельную и бездонную наглость, которой невозможно было противопоставить предельность и ограниченность мысли.
Невозможно по той причине, что Герцог, казалось, был порождением мира теней, где уже не действовали правила вещного мира, то есть он был воплощением недоступности и неправдоподобности и поэтому обладал мощной аурой, что и объясняло его высочайший авторитет среди «приверженцев» и то положение, которое никогда бы не смог занять обычный уродец, каких демонстрируют в цирке.
А стало быть, немыслима и напрасна – вдруг замедлили бег дома, деревья, телеграфные столбы и тротуарная плитка – надежда понять эту неправдоподобность, однако смириться с тем – вдруг увидел он перед собой напряженные взгляды людей на рыночной площади, – что по чудовищному приказу будет разгромлен город, а значит (ведь он по наивности сам их навел!), ворвутся и к господину Эстеру, человеку, который ни сном ни духом ни о чем не ведает и полностью беззащитен, словом, смириться с этим и беспомощно наблюдать за происходящим – тут все вокруг него окончательно замерло – было, чувствовал он, никоим образом невозможно.
