«Простите, но в отличие от вас я своими глазами видел этого господина, – с чувством оскорбленного достоинства, но главным образом из желания заступиться за госпожу Эстер, заговорил Харрер, – это человек с такой непреклонной волей, что стоит ему только шевельнуть сигарой в сторону остальных, как те уже прыгают, как сверчки!» Она чрезвычайно признательна, с ледяным лицом сказала хозяйка дома, за то, что господин Харрер столь страстно поддерживает ее точку зрения, но все же хотела бы попросить его, вновь сконцентрировавшись на предмете, подумать, не забыл ли он что-либо рассказать, отчитываясь о своей встрече с господином Директором.
«Ну, вообще-то, – начал он тихо и, поскольку речь шла о доверительной информации, чуть подавшись вперед, – люди много чего болтают.
Говорят, будто у него, у карлика-то, три глаза, а весит он всего десять кило».
– «Тогда, – перебила его с досадой госпожа Эстер, – поставим вопрос по-другому: говорил ли вам что-нибудь господин Директор помимо того, что мы уже знаем?» – «Н-н… нет», – заробев опустил глаза вестник и стал отчаянно стряхивать пепел в жестянку.
«В таком случае, – после недолгого размышления заявила женщина, – я предложила бы следующее.
Вы, господин Харрер, сейчас отправитесь на площадь и тут же вернетесь к нам с вестью, как только увидите, что цирк трогается в путь.
Мы, – повернулась она к городскому начальнику, – разумеется, остаемся здесь, ну а к вам, Янош, у меня будет личная просьба…» Впервые за добрые четверть часа она отпустила плечо Валушки, но лишь для того, чтобы тут же удержать его за локоть, ибо он, окончательно напуганный Харрером, городским головой, полицмейстером, а теперь и госпожой Эстер, уже было рванулся к выходу.
Если он чувствует, что уже отошел от шока, совсем близко склонилась к нему госпожа Эстер, то хотелось бы попросить его об одном важном деле, которым сама она, при всем величайшем своем желании, заняться не в состоянии, ибо не может покинуть свой пост.
Прискорбное состояние господина полицмейстера, кивнула она в сторону благоухающей винными парами кровати, – которое только на первый взгляд может показаться «серьезной степенью алкогольного опьянения», а на самом деле является результатом непомерной ответственности, что навалилась на него в этот чрезвычайный день – не позволяет ему должным образом исполнять свои отцовские обязанности.
Она хочет сказать, пояснила госпожа Эстер, что в эти минуты в доме господина полицмейстера рядом с двумя сиротинками нет никого, кто успокоит, накормит и спать уложит «этих наверняка перепуганных крошек, поскольку уже семь часов», и первым, о ком она, госпожа Эстер, подумала в связи с этим, разумеется, был Валушка.
Это мелочь, конечно, то, о чем она просит, ласково проворковала она и шутливо добавила, мол, в больших делах мелочей не бывает, и она будет признательна, если он с пониманием отнесется к просьбе и – поскольку сам видит, сколько у нее тут забот – не откажет ей в помощи.
И Валушка, хотя бы уже для того только, чтобы от нее избавиться, конечно же, согласился бы, и ответ едва не сорвался у него с языка, но он все же не прозвучал, ибо в этот момент задребезжали стекла от раздавшегося за окном оглушительного, напоминающего взрыв, ураганного рева.
Поскольку никто не сомневался, откуда он доносится, и еще до того, как он стих, все находившиеся в тесной комнате поняли, что на рыночной площади случилось нечто, что и вызвало этот рев толпы, то все замерли в ожидании, не повторится ли он опять.
«Уходят», – нарушил Харрер наступившую наконец тишину, не смея пошевелиться.
«Остаются», – прерывающимся голосом сказал городской голова, а затем, признавшись, что тысячу раз пожалел, что осмелился выйти из дома, и ума не приложит, как возвращаться, ведь теперь «даже огородами» не пройти, внезапным прыжком подскочил к кровати и, дергая спящего за ногу, отчаянно завопил: «Вставайте! Вставайте!» Полицмейстер, которого нельзя было обвинить в том, что он своим буйством мешал напряженной работе кризисного синклита, не утратив, несмотря на нещадное дерганье, стоического спокойствия, медленно приподнялся на локте, оглядел присутствующих сквозь щелочки воспаленных глаз, а затем – не совсем четко выговаривая слова – сказал, мол, плевать, пока область не даст подкрепления, он и шага не сделает, и опять упал на подушку, чтобы тут же продолжить сон – единственное в его положении лекарство – на том месте, на котором он был по непонятным ему причинам прерван.
Молчание хранила только госпожа Эстер.
Устремив строгий взгляд в потолок, она замерла в ожидании.
И медленно, заглядывая в каждую пару глаз по отдельности и пряча в уголках губ взволнованную улыбку, проговорила: «Час пробил, господа.
Мне кажется, мы на верном пути к прорыву!» Харрер снова восторженно поддержал ее, городской голова, как будто по-прежнему в чем-то сомневавшийся, теребил свой галстук и тряс головой, и только Валушка не выказал потрясения от прозвучавшего громкого заявления, потому что его рука уже лежала на ручке двери, и когда хозяйка дома дала ему знак отправляться, он, оглянувшись, подавленно произнес («…А как же… господин Эстер?..») и на пару с последовавшим за ним Харрером покинул дом с горьким, затравленным видом человека, в душе которого рухнул мир; каждое его движение выдавало, что он, конечно, уходит, потому что не может здесь оставаться, но в отчаянии даже не представляет себе, куда же ему податься.
И в душе его действительно рухнул мир, он глубоко обманулся в своих надеждах на госпожу Эстер и кризисную комиссию, ведь они совершили трагическую ошибку («Это уже не проблема…» – все еще эхом звучала в его мозгу первая фраза госпожи Эстер), видимо, от волнения перепутав время получения двух известий и его информацию приняв за более раннюю по сравнению с информацией Харрера, и вообще, от него отмахнулись, толком даже не выслушав, хуже того, хозяйка дома, видя его смятение, вместо того чтобы поинтересоваться его причинами, просто заставила его замолчать, так он и потерял последний шанс опереться на помощь других и поэтому вскоре – уже в тот момент, когда госпожа Эстер приступила к критическому разбору вполне, впрочем, справедливых опасений городского начальника, – он вынужден был неожиданно осознать: повлиять каким бы то ни было образом на ход мысли непреклонной хозяйки дома невозможно, и со своим предчувствием катастрофического поворота событий на рыночной площади он оказался в полном одиночестве.
А поскольку он понял, что судьба обитателя дома на проспекте Венкхейма здесь уже никого не интересует, то и с этой своей заботой Валушка остался один на один, – и казалось, будто по этой причине над комнатой, точно так же как прежде над площадью, вдруг повисла необъятная тишина; правда, Валушка видел, что люди вокруг него еще говорили, но уже никого не слышал, да и не желал их слышать, потому что единственным его желанием было сбросить с плеча лежащую на нем руку, бежать прочь из этого дома, куда он пришел напрасно, и утопить в скорости проносящихся мимо него домов свой бессильный страх и отчаяние оттого, что, с одной стороны, он не может смириться с неотвратимостью плана, прозвучавшего в спальном отсеке циркового фургона, а с другой стороны, не знает, что можно ему противопоставить.
