Однако Валушка решительно потряс головой и, вскочив, повторил все еще завывавшую в его голове, как сирена, фразу, после чего попытался, по возможности в самых «простых словах», рассказать о ненароком подслушанном им жарком споре, из которого ему стало ясно, что об отъезде Герцога не может идти и речи.
Это уже не проблема, заставила женщина сесть непослушного Валушку и, дабы утихомирить его, левой рукой надавила ему на плечо, хотя она понимает, что уже само присутствие негодяя, которого называют «герцогом», перевернуло ему всю душу, потому что ведь «если не ошибаюсь, – тихо добавила она улыбаясь, – вы только теперь уяснили по-настоящему, в чем заключается корень проблемы».
Да, она понимает, как не понять, уже громче, чтобы все слышали, сказала невозмутимая хозяйка дома, не давая бедному Валушке пошевелиться на табурете, ведь она и сама через это прошла и представляет состояние человека, узнавшего, чтó скрывает в себе этот так называемый цирк («…этот троянский конь, если вы понимаете, что я имею в виду…»).
«Каких-нибудь полчаса назад, – гремел в тесной комнате раскатистый голос госпожи Эстер, – мы имели все основания думать, что ничто не может остановить этого обнаглевшего подчиненного господина Директора, этого „пригретого на груди змееныша“, как он сам, ни в чем не повинный руководитель труппы, охарактеризовал его господину Харреру, в осуществлении задуманных планов, однако теперь наконец-то мы имеем все основания думать прямо противоположное, а именно, что осознавший всю меру своей ответственности Директор труппы проявит решительность и вскоре избавит нас от этого дьявольского отродья.
Благодаря господину Харреру, – продолжала она страстно, почти торжественно и, как можно было почувствовать, сообразуя свои слова не с душевным состоянием присутствующих, а как бы с сознанием собственной безапелляционной значимости, – мы уже знаем, чтó стоит за этим ничтожным сбродом, у всех нас – надо прямо сказать – вызывающим чувство тревоги, и вообще за всей этой более чем экстравагантной труппой, так что теперь нам уже опасаться нечего, ибо осталось только дождаться известия об отъезде цирка; поэтому я предлагаю не разводить больше панику, как это, впрочем, вполне простительно, – улыбнулась она Валушке, – делаете вы, а лучше всем вместе задуматься над тем, каковы наши задачи на будущее, ибо после того, что случилось сегодня, мы просто обязаны, – она посмотрела на понурившегося главу города, – сделать выводы.
Я не думаю, что прямо сию минуту мы способны принять окончательные решения по всем вопросам, нет, – тряхнула головой госпожа Эстер, – утверждать подобное было бы неправильно, но даже при благоприятном исходе событий мы все же должны будем констатировать, что нашим городом, на котором лежит проклятие („Проклятие бесхребетности!“ – на правах старого знакомца госпожи Эстер встрял Харрер), больше нельзя управлять по-старому!» Речь, которая, по всей видимости, началась еще до прибытия Валушки, витала теперь в таких невообразимых высотах, до которых не мог подняться никто, кроме сметающей все на своем пути ораторши, то есть точно дозированный хмель вдохновенных слов достиг уже такой концентрации, что госпожа Эстер, торжествующе оглядевшись, сочла, что на этом можно остановиться.
В углу городской голова, уставясь перед собой осоловевшим взглядом, согласно и споро закивал головой, но весь его изможденный вид говорил о том, что в нем все еще борются желанное облегчение и снедающая душу тревога.
Позиция полицмейстера вопросов не вызывала, хотя в данный момент он и не изложил ее, потому что, закинув голову и раззявив рот, все еще спал на кровати сном праведника и это мешало ему заявить, что он, со своей стороны, целиком поддерживает прозвучавшие тезисы.
Таким образом, единственным полностью сохранившим дееспособность и речевые навыки человеком, который мог назвать себя безусловным и даже восторженным сторонником госпожи Эстер и ее «потрясающей речи» (а если бы глаза и сердце могли говорить, то они сказали бы еще больше), был господин Харрер, гонец и добрый вестник, чье лицо, изукрашенное различных размеров жировиками, выражало такое растроганное смущение, как будто ему так и не удалось освоиться в фокусе того исключительного внимания, на которое роль, сыгранная им в последних событиях, несомненно, давала ему полное право.
Он сидел, плотно сжав колени, под металлической вешалкой, в одной руке держал служившую пепельницей банку из-под сардин, а другой – словно бы опасаясь уронить на чисто выметенный пол пепел – беспрерывно стряхивал его с сигареты; затягивался и стряхивал, снова затягивался и, если полагал, что может сделать это, не рискуя сбиться с ритма, снизу вверх бросал на госпожу Эстер порывистый взгляд, стремительно отворачивался и снова стряхивал.
Но по лицу его было заметно, что, опасаясь внести путаницу в последовательность своих действий и уронить пепел на пол, он вместе с тем ждет этой неизбежной катастрофы и готов дорого заплатить за храбрость, которая непременно нужна преступнику для того, чтобы заглянуть в глаза судье, который выносит ему приговор: он действительно производил впечатление человека, изнемогающего под бременем тяжкого прегрешения, которое он желает обязательно искупить; казалось, есть нечто, что для него гораздо важнее происходящего на рыночной площади, и что бы ни заявила по поводу этого нечто госпожа Эстер, он был с ней «заранее согласен».
И потому не удивительно, что он, на протяжении ее речи буквально упивавшийся каждым словом, теперь, в тишине, вызванной ее заключительной фразой, сидел с видом человека, измученного жаждой, и что именно он, совершенно понятным образом – когда городской голова своими вздорными замечаниями стал «гадить» на безупречное, по его представлениям, полотно, написанное госпожой Эстер, – усмотрев в этом даже не сомнение в достоверности собственного отчета, а грубое посягательство на авторитет хозяйки, вскочил с места и, забыв под давлением обстоятельств о разнице в их положении, в знак немого протеста отчаянно замахал дымящейся в его руке сигаретой.
А все дело было в том, что городской голова, потирая виски и нервно оглаживая ладонью – от складчатого лба к затылку – свой лысый, как бильярдный шар, череп, сказал: «Ну а что будет, если сей уважаемый господин все же возьмет да и останется тут на нашу голову?! Харреру он может все что угодно сказать, это его ни к чему не обязывает.
И откуда, позвольте спросить, нам знать, с кем мы имеем дело? А что, если мы поспешили? Меня крайне беспокоит, не слишком ли мы, с позволения сказать, скоропалительно трубим отбой?!» В ультиматуме, строгим тоном заговорила госпожа Эстер и, поскольку Валушка опять предпринял попытку встать, с достоинством матери, успокаивающей непоседливого ребенка, опять слегка придавила его к табурету, в их недвусмысленном ультиматуме, который от имени здесь присутствующего несгибаемого руководства господин Харрер («…как можно надеяться…» – уточнила она) передал дословно, они довели до сведения господина Директора, что его просьбу относительно безопасности их гастролей, что бы ни обещал ему вчера уже прихворнувший к тому времени господин полицмейстер, «мы, к сожалению, удовлетворить не сможем».
Уже сам факт, подчеркнула она, что в городе имеется всего сорок два – бравых, надо признать – полицейских, которых едва ли разумно бросать против возбужденной толпы, должен был заставить его задуматься, «и он, как мы знаем от господина Харрера, действительно крепко задумался», так что в его решении незамедлительно, как потребовала кризисная комиссия, покинуть город лично она, госпожа Эстер, нисколько не сомневается, как не сомневается она и в том, что свое решение – поскольку такое, как говорят, с ними случается не впервые и ему известно, чем это может кончиться – он неукоснительно выполнит.
