О господине полицмейстере сказать что-то было непросто, ибо он, со слегка окровавленной физиономией, прижимая ко лбу мокрый носовой платок и уставившись в потолок, совершенно неподвижно лежал в форменном кителе на кровати, от которой распространялся крепкий дух спиртного.
Но наиболее странно вела себя госпожа Эстер: не произнося ни слова, она с заметным напряжением размышляла о чем-то (время от времени кусая губы), посматривала на часы и бросала красноречивые взгляды на дверь.
Оробевший Валушка сидел, куда его посадили, и хотя – если не по другим каким-то причинам, то из-за данного господину Эстеру обещания – должен был непременно уйти, не смел даже шорохом помешать напряженному совещанию.
Однако довольно долго ничего особенного не происходило; городской голова пробежал по комнате, наверное, уже метров двести, когда госпожа Эстер вдруг встала, откашлялась и заявила, что «больше ждать невозможно» и у нее имеется предложение.
«Надо послать вот его, – показала она на Валушку, – чтобы выяснить ситуацию еще до того, как вернется Харрер».
– «Отчаянную ситуацию, скажу я вам! Отчаянную!» – с тоскливым лицом остановился тут городской начальник и, вновь закачав головой, сказал, что он сомневается, «что этот славный молодой человек сможет справиться с такой задачей».
Зато она («Зато я!..») в нем уверена, с не терпящей возражений усмешкой заявила госпожа Эстер, после чего уже с самым серьезным видом повернулась к Валушке и объяснила, что вся просьба их заключается в том, чтобы «ради общего дела» сходить на площадь Кошута, обстоятельно все там разведать и об увиденном «в простых словах» проинформировать чрезвычайную кризисную комиссию.
«С полным моим удовольствием!» – вскочил с табурета Валушка, который, услышав об «общем деле», мгновенно сообразил, что, собственно, все это заседание посвящено его знаменитому другу; затем он неуверенно, ибо не знал, правильно ли поступает, встал навытяжку и заявил: он с готовностью предлагает свои услуги еще и потому, что вернулся как раз оттуда и кое в каких вещах, а если конкретно – в царящей там специфической атмосфере, он и сам хотел бы еще разобраться.
«В специфической атмосфере?!» – сел при этих словах полицмейстер и с лицом, искаженным гримасой, вновь повалился на спину.
Умирающим голосом он попросил госпожу Эстер еще раз смочить платок, а затем принести бумагу и карандаш и заняться ведением протокола, поскольку, как он полагает, речь идет о предмете, входящем в круг его полномочий, так что он вынужден «взять руководство операцией в свои руки».
Та переглянулась с городским головой, и пока на чело больного водружался новый компресс, они тихо договорились, что «мир дороже», попросили Валушку приблизиться, и госпожа Эстер, вооружившись карандашом и бумагой, села у кровати.
«Место, дата!» – измученно простонал полицмейстер, и когда женщина тут же сказала ему: «Готово!» – полицмейстер рассвирепел и тоном человека, которого угораздило иметь дело с профанами, с расстановкой переспросил: «Что… готово?!» – «Как что? Место, дата.
Я записала», – обиделась госпожа Эстер.
«Это я у него спрашиваю: место, дата! – дернул он головой в сторону Валушки.
– Где? Когда? Записывать надо то, что он скажет, а не мои слова».
Раздосадованная женщина даже отвернулась, видно было, каких усилий стоит ей сейчас сдерживаться и не возражать, но затем, многозначительно посмотрев сперва на городского начальника, который все так же как угорелый метался по комнате, а затем на Валушку, кивнула последнему, чтобы начинал.
Тот замялся, не совсем понимая, чего от него хотят, и опасаясь, как бы гнев хворающего полицмейстера не обрушился на него, но потом попытался в самых «простых словах» изложить все подробности увиденного им на площади; правда, уже после нескольких фраз, дойдя в рассказе до новоиспеченного своего знакомого, он почувствовал, что говорит не то, – и в самом деле тут же был остановлен.
«Не надо нам тут расписывать, что вы думали, да что слышали, и что представляли себе, – налитыми кровью глазами, но при этом с грустью посмотрел на него полицмейстер.
– Нам надо знать, что вы наблюдали! Цвет глаз?..Возраст?..Рост?..Особые приметы?..Я уж не спрашиваю, – мрачно махнул он рукой, – год, число и месяц рождения».
Валушка признался, что сообщить эти данные он действительно затрудняется, оправдываясь тем, что как раз в те минуты стемнело, и, хотя обещал сию же минуту собраться с мыслями, мало ли, вдруг придет еще что-то в голову, как ни пытался представить себе внешность нового друга, вспомнил только, что он был в шляпе и сером драповом пальто.
Тут, однако, ко всеобщему, особенно же – Валушкиному, облегчению больного сморил благодатный сон, град свидетельствующих о нарастающем недовольстве, все более заковыристых вопросов внезапно прервался, и поскольку соблюдать уровень ограниченной исключительно существом дела точности, которому он не мог соответствовать, понятным образом больше не требовалось, в оставшейся части своего доклада Валушка освещал факты уже на основании собственных беспокойных переживаний.
Он описал появление Директора, включая сигару и элегантную шубу, и воспроизвел его сказанные на прощанье слова; рассказал о том, как Директор удалился и как восприняла это толпа; а затем наконец – уверенный, что именно в этом ракурсе рассматривает все дела высокая Комиссия – признался, что из-за событий на рыночной площади и вообще в городе он крайне обеспокоен положением господина Эстера.
Для поправки здоровья и сохранения творческих сил этому замечательному ученому нужен прежде всего покой, именно так – покой, повторил Валушка, а не та все нарастающая и совершенно ему непонятная лихорадка, с которой человек, в кои-то веки покинувший дом, неизбежно («…хотя, поверьте, я делал все, чтобы этого не случилось!..») сталкивается.
Всем известно, сколь удручающее и пагубное воздействие может оказать даже малейший беспорядок на человека, наделенного такой чрезвычайной чувствительностью, повернувшись к женщине, продолжал Валушка, поэтому он, особенно посмотрев на всеобщее возбуждение, охватившее публику на рыночной площади, теперь только и думает что о господине Эстере.
Он, естественно, понимает, что его значение в этом деле по сравнению с госпожой Эстер и высокой Комиссией, по сути, равно нулю, но все же просил бы рассчитывать на него и быть уверенными, что любое их поручение он непременно исполнит.
Он хотел добавить еще, что господин Эстер для него важнее всего на свете и что у него просто от сердца отлегло, когда он узнал, что судьба города (а стало быть, и его учителя) будет теперь препоручена высокой Комиссии, однако ни то, ни другое добавить не удалось, потому что госпожа Эстер суровым жестом остановила его, сказав: «Вот именно, надо не болтать, а безотлагательно действовать, в этом вы совершенно правы».
Они еще раз обстоятельно разъяснили, что ему надлежит делать в городе, и он, как школяр, повторил указания относительно наблюдения «за величиной толпы… настроениями… особенно же за уродом, если оный появится в поле зрения…», а затем – так и не сообщив ему никаких сведений насчет последнего – члены Комиссии наказали ему главным образом, наряду с обстоятельностью, проявить максимальную оперативность, и Валушка, заверив их, что обернется за считаные минуты, на цыпочках, дабы не разбудить как раз в этот момент застонавшего на кровати больного, покинул место заседания.
