Он знал, что известие об «успешном осуществлении акции» должно быть непременно и своевременно доставлено его жене («А ведь уже без нескольких минут четыре!»), в противном случае вечером ее угроза будет приведена в исполнение, и потому – положив конец попыткам Валушки, который пришел в замешательство от услышанных только что бредней, непременно доказать ему необоснованность опасений по поводу цирка – заявил, что «с сознанием честно выполненного долга» он отправляется домой, а его, Валушку – он загадочно посмотрел на друга, пока что не раскрывая ему сути своего плана, – он настоятельно просит, чтобы, выполнив свое поручение в переулке Гонведов, тот незамедлительно возвратился к нему.
Валушка, конечно, пытался протестовать, мол, он не может отпустить его одного, да еще по такому морозу, не говоря уж о том, «что же будет тогда с китом», и Эстер, вновь отложив свои размышления о тактике предстоящих действий, вынужден был обосновать собственную позицию чуть подробней, объяснив Валушке, что все будет в порядке и волноваться ему не стоит.
«Видите ли, мой друг, – сказал он, – я вовсе не говорю, что мне по душе эта беспощадная тирания холода, равно как не утверждаю, будто являюсь тропическим существом, вынужденным дрожать в царстве вечного снега, тем более что, как вам хорошо известно, снега нет и уже никогда не будет.
Однако если вы сомневаетесь в том, что я смогу проделать по этому холоду и без посторонней помощи оставшиеся несколько метров, то смею заверить вас: я на это способен.
И еще, – добавил он, – не стоит жалеть о том, что кульминация наших сегодняшних похождений не состоится.
Право слово, я с удовольствием познакомился бы с его величеством, но согласитесь, что в данный момент это невозможно.
Вообще-то, – улыбнулся он спутнику, – я всегда нахожу приятным наблюдать существа, пребывающие в той точке эволюции, в которой с радостью застрял бы и я, но эта прогулка меня утомила, а встречу с вашим китом ведь можно устроить и завтра…» Его голос звучал уже вовсе не так, как прежде; он и сам знал, что стремление быть остроумным чувствовалось в его словах гораздо яснее, чем само остроумие, но поскольку в них прозвучало скрытое обещание, Валушка, пускай неохотно, принял его предложение, и в оставшееся до их расставания время ничто больше не мешало Эстеру прорабатывать план их грядущего общего бытия.
Вскоре он пришел к заключению, что для того, чтобы сделать их дом пригодным для жизни, им, пожалуй, достаточно будет только забаррикадировать подворотню да заколотить окна (все остальное за них уже сделала госпожа Харрер с ее разрушительной страстью к уборке), и с чувством облегчения тут же принялся размышлять о том, «как она будет выглядеть, эта совместная жизнь».
Валушку, с неослабным вниманием продолжал Эстер балансировать посреди гипнотической топи, он поместит в комнате по соседству с гостиной, как можно ближе к себе, и воображение уже рисовало ему их «идиллический завтрак вдвоем», чтобы затем погрузить в «тишину безмятежных вечеров».
Они будут сидеть, представлял он себе картину, в глубочайшем покое, гонять кофеи, а на обед – по крайней мере дважды в неделю – будут готовить горячее; молодой его друг, как обычно, будет рассказывать ему свои звездные байки, а он, по обыкновению, что-нибудь возражать ему, и им будет совершенно неважно, существует ли еще за окном этот мир с его погружающимися в неизвестность мусорными кулисами… Он заметил (и оттого даже несколько смутился), что, дойдя в своих планах до этого места, он странным образом умилился, однако, оглянувшись еще раз по сторонам и вспомнив все свои злоключения, пришел к выводу, что ввиду пошатнувшегося здоровья («да и старости, что греха таить…») такое проявление эмоций вполне простительно.
Он взял у Валушки холодные как лед судки, строго-настрого наказал ему, чтобы, покончив с делами, он тут же отправлялся к нему, затем снабдил друга еще несколькими советами, попрощался и вскоре, где-то у переулка Семи вождей, потерял его из вида.
Он потерял его из вида, и все же не потерял, ведь, несмотря на то что их уже разделяли дома, он все еще видел перед глазами возлюбленного учителя, ибо за час, проведенный ими на улицах, присутствие господина Эстера, благодаря Валушкиному напряженному вниманию, оставило на городе такой отпечаток, что его фигуру не могла скрыть уже никакая масса строений.
Все указывало на то, что он побывал здесь, и от сознания, что друг еще где-то поблизости, все, куда бы он ни смотрел, говорило ему о том, что тот еще здесь, на целые минуты перенося момент их реального расставания и отодвигая таким образом финальный акцент столь волнующего для Валушки события, чтобы он как бы имел возможность проводить его до расположенного на проспекте Венкхейма дома и уже там, вздохнув с облегчением, констатировать: их променад, этот «внезапно и великолепно начавшийся, но не лишенный грустных моментов выход господина Эстера в мир», как бы там ни было, завершился благополучно.
Стоять рядом с ним, когда он выходит в прихожую, присутствовать при первых шагах, тенью следовать за учителем, зная, сколь велико значение этой долгожданной прогулки для страстно желаемого выздоровления, – все это поначалу, пока они добирались от гостиной до подворотни, было для гордого очевидца истинной радостью и даже наградой (как он полагал, не совсем заслуженной); однако сказать, что их прогулка «не лишена была грустных моментов», значило почти ничего не сказать о настоящем положении вещей, ибо как только он понял, что для его престарелого друга каждый сделанный шаг – это мука, безоблачная радость «гордого очевидца» рассеялась, оставив после себя похмельное ощущение горечи.
Он надеялся, что момент, когда Эстер поднимется из постели и наконец-то покинет комнату с занавешенными окнами, станет апофеозом выздоровления и возвращения к жизни, но уже через несколько метров ему стало ясно, что день этот, возможно, не только не облегчит тяжелое состояние больного, а сделает его еще более очевидным, и от пугающей этой возможности – что новое появление его учителя на людях, его прогулка, предпринятая ради организации общественного движения за наведение чистоты, станет не прелюдией к его возвращению в мир, а скорее прощанием с миром, отказом и окончательным отречением от него, – словом, ото всего этого Валушку – впервые со времени их знакомства – охватила отчаянная тревога.
То, что ему стало плохо на свежем воздухе, еще можно было как-то понять, учитывая, что он уже целую вечность жил уединенно, а в последние пару месяцев и вообще не покидал дома, однако когда постепенно выяснилась вся запредельность физической немощи Эстера и того нервного напряжения, в котором пребывал город, Валушка был этим шокирован и во всем укорял себя.
Он испытывал все более острое чувство раскаяния из-за своей халатности и предосудительного легкомыслия, с которым он закрывал глаза на реальность и тешил себя иллюзиями насчет скорого исцеления; мучился тем, что если его товарища в ходе изнурительной прогулки постигнет несчастье, то это случится исключительно по его вине; и наконец, чувствовал некий смутный стыд оттого, что в этом всегда преисполненном достоинства и ума человеке, он, к глубочайшему своему сожалению, был способен видеть теперь лишь беззащитного старика, который к тому же из-за данного им, Валушкой, обещания госпоже Эстер, не мог принять единственно разумное сейчас решение – незамедлительно вернуться домой.
