Десятилетиями жил он в том убеждении, что, опираясь на доводы вкуса и разума, он отвергает мир, который, несмотря на невыносимое отсутствие в нем и рассудка, и вкуса, можно с их помощью хотя бы трезво оценивать, однако теперь, пройдя переулком Семи вождей на застывшую в мертвой тишине Ратушную улицу, он вынужден был признать: с помощью ясной логики и так называемого здравого смысла здесь уже ничего не добиться, ибо если когда-то этот город, расширительно называемый миром, сохранял хотя бы свою убийственную достоверность, то теперь он утратил – и сдается, уже безвозвратно – именно эту мучительную и очень даже земную подлинность.
И как бы он ни старался, все было напрасно, привычное его остроумие теперь давало сбои, фразы, которые он пытался строить, и вообще превосходство заносчивого ума ровным счетом ничего не стоили, ибо – подобно свету в фонарике с разрядившейся батареей – в словах погас смысл, предметы же, с которыми этот смысл мог бы соотноситься, под грузом его полувековых терзаний развеялись в прах, уступив место декорациям химерического гран-гиньоля, в котором все здравые слова и все здравые мысли оказались ошеломляюще недействительными.
До мира, в котором нет места утверждениям, начинающимся такими словами, как «быть может» или «как будто», до пустынной империи, где всякого странника норовят, ибо имеют такую возможность, выгнать вон, и не потому, что он чего-то не понимает или чему-то противится, а потому, что он просто не ко двору, – словом, до такой «реальности», с глубочайшим презрением и гадливостью констатировал про себя Эстер, ему никакого дела нет – хотя в данный момент вряд ли можно было бы отрицать, что блуждать по этому лабиринту и одновременно с напыщенным видом делать такие дурацкие заявления – не что иное, как жалкая причуда.
Но, как бы то ни было, он их делал, а с той минуты, когда во время очередного привала у газетного киоска на Ратушной улице его друг, неверно истолковавший последнее восклицание Эстера, заявил ему успокаивающим тоном, что ему известна причина этой «странной безлюдности» в городе, он думал уже только об одном: если, уладив дело, им удастся вернуться домой, то какой способ будет самым целесообразным, чтобы забаррикадироваться вместе с Валушкой в доме на проспекте барона Венкхейма? Ибо его уже не интересовало, что тут будет происходить, не интересовало, что грядет вслед за мусором, не интересовало ничего, кроме одного: как бы «еще до конца представления» скрыть этого чудака, занесенного сюда бог весть каким ветром, в надежном месте; замаскировать, как «мирную мелодию в какофонии», спрятать где-нибудь в доме, чтобы никто никогда не нашел его, спрятать – стучало в его мозгу – как последнее воспоминание о том, что когда-то реально существовал этот, последний быть может, представитель сиротливого и щемяще-трогательного поэтического заблуждения.
Он слушал вполуха восторженный отчет Валушки об утренних впечатлениях – о ките на площади Кошута, который, словно магнит, притянул к себе не одних только горожан, но даже – с очевидным и вместе с тем объяснимым преувеличением свидетеля вещал его друг – «и сотни людей из окрестностей», однако на самом деле Эстер думал теперь только о том, сколько времени имеется в их распоряжении для того, чтобы превратить дом на проспекте в неприступную крепость «на случай возможной беды».
Тем временем его друг продолжал: «Да там просто весь город!» – и когда они двинулись по главной улице к угловому зданию Водоканала, каковое название в последние месяцы приобрело несколько саркастическое звучание, стал вдохновенно живописать, какое чудесное зрелище ожидает их, когда они вместе – что явится кульминацией их прогулки – обозреют это бесподобное существо; однако его рассказ о матером циркаче в грязной майке, о многочасовом ожидании заполонившей рыночную площадь толпы, а также о неимоверных размерах и фантастическом, сказочном виде кита не только не отрезвил Эстера, но даже наоборот, только масла в огонь подлил, ведь из того, что он видел вокруг, напрашивалось лишь то заключение, что этот дьявольский монстр если и может стать кульминацией, то не их каторжной прогулки, а скорее тех «бесконечных приготовлений», которые переживает мир.
Если он, этот монстр, вообще существует, вздохнул сокрушенно Эстер, а не живет, вместе со всей этой публикой и матерым аттракционщиком, в воспаленной фантазии его друга, способной заселить эту необъяснимую пустоту кем угодно; сам же блестящий аттракцион существует, по-видимому, только на вывешенной у скорняжной мастерской афише, на которой тушью или, может, обмокнутым в чернила пальцем, кто-то еще добавил корявыми буквами: «ВЕЧЕРОМ – КАРНАВАЛ».
Сколько он ни оглядывался по сторонам, все признаки указывали на то, что, помимо бродячих кошек, живыми душами в этой пустыне были только они с Валушкой – если, конечно, кисло подумал Эстер, считать позволительным так неточно и упрощенно характеризовать их убогое состояние.
Ибо нельзя отрицать, что зрелище, которое они являли, было довольно странным: вцепившись друг в друга, они еле влачились в сторону углового здания Водоканала и, сражаясь на ледяном ветру буквально за каждый метр, на самом деле напоминали скорее двух слепых инопланетян, нежели респектабельного господина с его верным спутником, отправившихся убеждать сограждан принять участие не в чем-нибудь, а в движении за чистоту их города.
При этом им нужно было согласовывать два способа ходьбы, две разные скорости и даже, можно сказать, два разных вида беспомощности, поскольку каждый шаг Эстера совершался по этой призрачно освещенной местности так, будто он был последним, то есть походка его была как бы приготовлением к остановке, между тем как Валушке приходилось все время сдерживать свое неутолимое желание ускорить темп, да еще – поскольку Эстер явно зависел от него – приходилось скрывать, как ему, превосходившему вес учителя разве что мерой энтузиазма, было тяжело под грузом тела, с угрозой для собственного равновесия навалившегося на его левое плечо.
Можно было бы даже утверждать, что Валушка тянул и тащил за собой учителя, а Эстер, наоборот, тормозил Валушку, что Валушка, по сути, бежал, в то время как Эстер, по сути, стоял на месте, однако на самом деле рассматривать их перемещение по отдельности было бы неуместно уже потому, что в этом неловком, мучительном, спотыкающемся продвижении слились воедино их отличающиеся по характеру шаги и отсутствующая или чрезмерная энергичность; больше того, их неуклюжая сцепленность и очевидная взаимозависимость не давали им быть отдельно Эстером и отдельно Валушкой, представляя их двойственность в одной замысловатой фигуре.
В этом призрачном сочленении шаг за шагом продвигались они вперед, и сами, как едко заметил про себя Эстер, «под стать дьявольскому кошмару похожие на обессилевшего потустороннего лешего», на заблудшего демона, скитающегося в виде жалкой тени с двумя сросшимися телами, опирающейся одной рукой на палку, а другой весело помахивающей судками; миновав крохотный скверик перед Водоканалом и безмолвное здание Кассы рабочей взаимопомощи, они столкнулись у Джентльменского клуба Чулочно-носочной фабрики с тремя господами; все они – поскольку в тех тоже было не слишком много жизни – могли бы взаимно принять друг друга за привидения; вплоть до момента счастливого узнавания господа стояли, как было заметно, в полном оцепенении, будто к земле приросли, ожидая неправедного удара судьбы, медленно приближающейся к ним в виде страшного чудища.
