Идеальный фундамент для нынешней обстановки, подумал Эстер, оглядывая застывшую мусорную стихию, и на мгновение ему показалось, что он уже видит, как она засасывает дома и деревья, фонарные столбы и афишные тумбы.
Неужели таков он, спросил он себя, тот самый последний суд? Ни труб, ни всадников – тихо-мирно, без лишнего шума мы захлебнемся в дерьме? «Ничего удивительного, – поправил он шарф на шее, – закономерный итог», – и поскольку на этом он поставил в дознании точку, сочтя анализ сложившейся ситуации завершенным, Эстер решил, что в принципе они могут двинуться дальше.
Но от одной только мысли, что из подворотни, где он стоял на асфальте, придется шагнуть в мусорную хлябь, его охватила понятная неуверенность, ибо застывшие адские отложения казались одновременно толстой студенистой массой и тоненькой пленкой, несокрушимо прочными и в то же время хрупкими, как однодневный лед, который проломится при первом же шаге.
Если разум, понимавший, что это всего лишь поверхность гигантского мусорного массива, видел эти наслоения плотными и непробиваемыми, то телу они казались тоненькой пленкой, которая не удержит его, если оно рискнет на нее ступить; так еще какое-то время он пребывал на распутье между «уйти» и «остаться», однако в тот самый момент, когда в нем всколыхнулась волна отвращения, он принял решение: существенно упростив «в связи с непредвиденными обстоятельствами» предписания госпожи Эстер, он передаст список первым же встретившимся на его пути согражданам, дабы все это, в настоящих условиях гениальное по бессмысленности, предприятие, затеянное от его лица, осуществляли самостоятельно; ему же, сказал себе Эстер, ввиду состояния физического и психического здоровья необходимо, если это еще возможно, срочно покинуть этот покрытый мусорной лавой лунный пейзаж.
Однако шансов в конце концов встретить кого-нибудь было мало, ибо весь «органический мир», всю живую природу на проспекте барона Венкхейма в этот момент представлял один-единственный вид – чрезвычайно живучее племя кошек; сбившись в большие и малые шайки, они лениво курсировали на своих мягких лапах среди мерзлых остатков уже избавившихся от ненужного бремени исходного назначения, но для них по-прежнему притягательных вещей.
То были разжиревшие и явно одичавшие животные, подобные представителям какого-то проснувшегося после долгой спячки вида, которые под влиянием неких благоприятных факторов весьма живописно возвращаются к своим древним – хищническим – повадкам; вот они, созерцатели и цари предсказанного – но, казалось, до бесконечности откладываемого – заката, новые хозяева города, в котором, усмехнулся он про себя, «наблюдается невероятный прогресс на пути к генеральному прорыву».
Не было никаких сомнений в том, что эти кошки уже ничего не боятся, и словно бы в подтверждение одна из бродивших поблизости шаек, в том числе даже та кошка, которая, держа в пасти недоеденную крысу, явно не страдала от голода, как бы желая проверить доступность настоящей поживы, с неслыханной дерзостью приблизилась к ним – отдыхавшим в подворотне двум особям из числа их бывших хозяев.
Особого значения он этому не придал, хотя, заметив их приближение, попытался отпугивающим жестом отогнать их, однако заставить ретироваться эту разнузданную и, по всей видимости, до отвала нажравшуюся свору не удалось – этот знак уже не столь опасного превосходства вынудил их лишь слегка попятиться, и было понятно, что окончательно отделаться от них не получится: когда после передышки (покончив с колебаниями между «уйти» и «остаться») они двинулись дальше в сторону кинотеатра и гостиницы «Комло», кошки, вместо того чтобы оставить их в покое, «словно бы сознавая звериным чутьем изменившееся соотношение сил», еще долго следовали за ними, пока наконец – когда Валушка зашел с судками в гостиницу, чтобы забрать обед Эстера, – сделав вид, будто им надоело преследовать их, не развернулись, чтобы, немного рассредоточившись среди выглядевших посвежее мусорных куч, продолжить прерванные поиски мясных обрезков, куриных костей и шустрых городских крыс.
Казалось, совсем недавно здесь прошел какой-то неистовый карнавал, тротуар перед безмолвным фасадом гостиницы был усеян опасными осколками от бутылок из-под спиртного, а на противоположной стороне улицы – как бы приткнувшись носом к галантерейной лавке Шустера – стоял на осях, будто на коленях, разграбленный и разбитый автобус.
Когда же они, уже вместе с присоединившимся к нему Валушкой, дошли до кафе «Пенаты» и увидели поминавшийся госпожой Харрер знаменитый тополь (который, устав цепляться корнями за землю, отпустил ее и безобидным колоссом растянулся в узком просвете переулка Семи вождей), то Эстер, несомненно под впечатлением от увиденного, но прежде всего имея в виду именно горы мусора, указал на них спутнику и спросил: «Скажите, мой друг, неужели вы видите то же самое, что и я?!» Однако намерение поделиться с Валушкой своим изумлением оказалось напрасным, он знал это, можно сказать, еще не успев открыть рта, знал, что он не достигнет цели, ибо после минутного замешательства (даже неясно было, чьего – спутника или его собственного) в сияющем взгляде Валушки можно было прочесть, что он – закончив повествование о рассветном видении – теперь занят чем-то совсем другим; в самом деле, подумал Эстер, если до этого Валушка не находил ничего особенного в декорациях своих бесконечных блужданий, то почему это кошмарное зрелище должно броситься ему в глаза именно сейчас, когда, судя по его сияющему взгляду, он даже их скорбное ковыляние переживал так, словно оно – это балансирование по кошмарной местности – было неким торжественным и возвышенным предприятием, а если он, Эстер, находит, будто на месте знакомых улиц обнаружил какой-то город-призрак, то эта ошибка – которую ему в свое время придется признать – объясняется искажающим действием его слабости и ошеломления.
С тех пор как они вышли из дома, все свои силы он направлял на то, чтобы исследовать и понять обстановку, а потому не слышал, что говорит его спутник, и даже его присутствие ощущал только благодаря тому, что тот поддерживал его под руку, однако теперь, неожиданно, по причине, которую он осознал много позже, все внимание его сосредоточилось на одном объекте – на самом Валушке, на его огромной и грубой казенной шинели, почтальонской фуражке и весело покачивающихся судках.
До этого – ошибочно полагая, что имеет дело с обществом по природе своей безнадежным, но все же функционирующим – он никогда даже не задумывался о том, что строго и безупречно, два раза в день, в полдень и ближе к вечеру, обнаруживающееся «ангельское присутствие», на которое почти безраздельно опирался однажды и навсегда установленный порядок его повседневной жизни, иными словами, что та исключительная и все же казавшаяся совершенно естественной регулярность, с которой его посещал Валушка, могла быть поставлена под угрозу; но в этот момент, здесь, на улице возле кафе «Пенаты», в день, который вполне обоснованно можно было назвать чрезвычайным, Эстер впервые со времени их знакомства, неожиданно осознав всю степень отваги своего помощника, испытал глубочайшее беспокойство.
Увидеть этот приведенный к своему окончательному и завершенному виду человеческий ландшафт и вместе с тем осознать вдруг, представить, что это не ведающее, где находится и что ему угрожает, наивное, ослепленное своими воображенными звездами существо («Как какая-нибудь редкая нежная бабочка, беспечно порхающая в горящем лесу…») днем и ночью бродит здесь, по этому гиблому мусору, – осознать это значило для него понять, что если кто и нуждается в покровительстве, то скорее не он, а в гораздо большей степени как раз его преданный друг; и не только понять, но и тут же принять решение: если только удастся отсюда выбраться, он уже никогда не отпустит его от себя.
