Амина с изумлением узнала, что теперь ей запрещено описывать зверства, совершенные над белыми людьми или мужчинами. Вначале она думала, что это шутка, но оказалось – нет, и вскоре она пришла к выводу, что подобный режим является всего лишь механизмом передачи власти той или иной из противоборствующих фракций в донельзя инфицированном, порочном кровотоке университета. Ее защищала арабская фамилия. Отец Амины был родом из Алжира, как и мать, но мама – голубоглазая и белокурая, как и сама Амина, происходила из французских колонов. Что могли знать эти идиоты, эти маленькие комиссары-самозванцы, почти ежедневно кидающиеся из одной одержимости в другую, что они знали о смешении кровей, о расе, о бытие, об истории, о любви? Несмотря на ее многие отступления от ортодоксии, Амина была в некотором смысле «отпущена на поруки», потому что была арабкой, а стало быть – не белой в их понимании. А еще потому, что она женщина, интеллектуалка и иностранка. С другой стороны, она была блондинка с голубыми глазами, потрясающе одевалась (покупая одежду в основном в Париже, когда приезжала домой) и была от природы элегантна, от нее веяло вопиющим элитизмом и привилегированностью, хотя она никогда не была носительницей привилегий ни в буквальном, ни даже в расхожем ложном понимании этого слова. Амина сомневалась, что долго продержится в американской университетской системе, поскольку была виновна в самом тяжком из грехов – она мыслила и говорила свободно.
Все стало проясняться гораздо быстрее, чем она ожидала. На самом деле все произошло стремительно, еще до наступления вечера.
* * *
Въезжать в арборетум на полном ходу было очень опасно, потому что за обедом она слишком много выпила. А именно – двадцать пять унций японского пива; для нее почти достаточно, чтобы свалиться под стол. Амина совсем не пила не потому, что была мусульманкой, – даже в детстве в Алжире ее не воспитывали в духе веры, просто она не любила пить и не нуждалась в алкоголе. Но после того, как Сеид выбил почву у нее из-под ног, когда она пришла домой после лекции в одиннадцать часов, и покинул дом с немецким рюкзаком за плечами, чтобы никогда не вернуться, Амина ни минуты не могла оставаться одна. Поэтому она взяла велосипед – она действительно любила свой велосипед – и неожиданно очутилась на Юниверсити-авеню в мексиканском заведении под названием «Новый аутентичный ресторан Селии».
Это была в буквальном смысле реинкарнация прежнего учреждения, и, подобно своему предку, в этот жаркий полдень бабьего лета ресторан радушно встречал посетителей прохладой, источаемой мощными кондиционерами. Амина заказала салат с морепродуктами и «Кирин итибан», почему-то решив, что «итибан» означает «маленький». Ей принесли громадную стеклянную кружку, которая, наверное, простояла в морозилке с 1969 года и была так холодна, что подействовала на нее почти как анестезия. К тому времени, когда Амина вышла из ресторана, голова у нее кружилась от яркого солнечного света, и впервые в жизни в шестьдесят один год она села на велосипед подшофе. Это было опасно, весело, и оттого-то она мчалась так быстро и совершенно не напрягалась по этому поводу. Она настолько не привыкла к алкоголю, что надеялась: опьянение исчезнет, стоит только оплатить счет и пойти почистить зубы – тридцать секунд каждый квадрант, как всегда тщательно. У каждого жителя Калифорнии, ладно, у каждого жителя Пало-Альто белоснежные зубы. Такие же были и у Амины, хотя она не могла соперничать с фторированной молодежью, чьи улыбки слепили не слабее фар локомотива. И все же с фарами или без фар, они не могли сравниться с мягкостью, мудростью и теплотой ее неподражаемой улыбки, сохранившей с детских лет всю свою невинность, – прожитая жизнь привнесла в нее лишь силу и благородство.
Сидя на скамейке, она поняла, что опьянение продлится всю вторую половину дня и выветрится только к вечеру. Алкоголь обострил ее эмоции, наполнил ее любовью, мучительным желанием и сожалениями, ускорил ее решения, и решения эти были безоглядными, непреклонными и давали удовлетворение.
– Во Франции, – напомнил ей Сеид, – мужчины моего возраста заводят любовниц.
– Ни хрена себе, Сеид! Зачем тебе еще одна женщина, если ты не способен зачать ребенка? И пошли они все. Мне плевать, что там у них во Франции. Эти грязные ублюдки, поубивать бы их всех, всех до единого. А если бы я кого-то себе завела, что бы ты почувствовал? Если бы я спуталась со своим выпускником, молодым парнем двадцати четырех лет, который способен стать отцом моего ребенка? Как бы ты себя почувствовал?
– Ты не можешь родить, Амина, – был ей ответ.
– Теперь не могу, но могла.
– Я должен уйти.
– Да, Сеид, ты должен уйти.
И когда он в самом деле ушел, не оглядываясь, пружинящими шагами, она поняла, что все кончено. Это была нижайшая точка, она чуть не потеряла сознание. А потом начались циклические смены настроения, которые, хотя она об этом и не знала, были частью спирали, ведущей ее к новой жизни. И, уже сидя в «Новом аутентичном ресторане Селии», она влюбилась в мужчину – интересного, профессорской внешности, в одиночестве читавшего за столиком медицинский журнал. Это было пьянящее, опасное чувство, вскоре разогретое алкоголем. Она любила этого мужчину и видела в нем свое спасение. Они поженятся. Он окажется превосходным человеком, разведенным или вдовцом, и у него будут чудесные, красивые дети, которым она заменит мать и которые полюбят ее так же сильно, как она полюбит их.
Но вдруг Амина поняла, что она как свободный радикал, который по необходимости или под воздействием импульса пытается вступить в опасную связь с первым доступным атомом, и решила: нет, она не станет прыгать с одной льдины на другую, но трезво – хотя сейчас, сидя за стойкой мексиканского ресторана, она отнюдь не трезва – дождется, пока пройдет время. И время прошло, конечно, и всю вторую половину дня Амина просидела на скамейке, с которой она так накрепко срослась, что, вздумай кто-то другой присесть рядом, даже сам далай-лама, она спихнула бы его со своей скамейки.
Когда начало холодать, как всегда по вечерам на всем полуострове, даже летом, оказалось, что сознание Амины прояснилось, она успокоилась. Она признает свой новый статус, освоится с независимостью, не возвеличивая ее, но и не сожалея, и по прошествии некоторого времени бережно проживет оставшиеся ей годы, не обесценивая перспективу новой любви. Решительности ей было не занимать, и, несмотря на врожденную скромность, Амина всегда отличалась храбростью, и у нее была своя голова на плечах.
Солнце садилось, туман покатился с холмов.
Безоблачное небо на востоке и наверху подернулось золотой патиной. На западе пелена тумана осела, молочно-серая, влажная.
Амина Белкасем, прелестнейшая женщина, женщина, жаждущая любви, решила вернуться во Францию. Калифорния во многих отношениях – прекрасный сон, но во Франции красота пробудилась и ждала только знака. Франция – ее дом, и у Амины нашлось множество причин вернуться домой.
Солнце зашло, и где-то в гуще деревьев послышался крик плачущей горлицы. Так же как в Алжире и во Франции птица ждала покоя, который подарит зной или меркнущий свет. Зов горлицы не был плачем. Не веселый, не печальный, он превосходно балансировал на грани между счастьем и горем, словно на гребне крыши, превосходя и то и другое, глядя на них свысока взором незамутненным и возвышенным, принимающим все как есть. Крик плачущей горлицы прекрасен, ибо она ничего не хочет.
