Микрофон щелкнул. Затем голос вернулся:
– А с правого борта вы увидите оклендскую часть Бэй-Бриджа и Беркли. Потом будут долины, Сьерра, и мы ляжем на наш обычный курс. Спасибо, что сегодня вы летите с нами. Через несколько минут я отключу знак «Пристегните ремни».
Вскоре внизу появился залив Сан-Франциско, Жюль различал тень аэробуса, быстро летящую по воде, а на западе, пока они шли очень низко перед тем, как начать взбираться на трансконтинентальные высоты, стал хорошо виден полуостров. Сперва искрящаяся вода, покрытая рябью, преломляющая свет, потом фабрики и шоссе, затем светло-зеленые лоскутные одеяла жилых кварталов с домиками, затемненными деревьями, распахнутый, не столь яркий, но все же засаженный зеленью кампус Стэнфорда, покатые холмы, поросшие сухой травой, золотистой и серебристо-белой, темно-зеленые, увлажненные туманами горы, а за ними – ледяная синева Тихого океана, обрывающаяся толстой стеной тумана, огромного, как материк. Земля внизу представлялась Жюлю раем, именно такое место рисовал он в своем воображении, когда думал о счастливом уголке, где тяжкий груз истории можно было бы оставить позади, в прошлом. Он не мог отвести взгляд от раскинувшихся садов, от громадных деревьев между городом и университетскими постройками. Его часто вдохновляли красивые места, но здесь было нечто большее. Почему-то Жюлю казалось, что именно здесь ему могло бы повезти так, как никогда в жизни, и он затосковал, пока самолет стремительно уносил его прочь.
* * *
– Зачем я еду в офис? Что я там буду делать? – громко сказала сама себе Амина Белкасем, уверенная, что никто ее не слышит, потому что вокруг не было ни души.
Она с такой силой сдавила тормозные рычаги велосипеда, что переднее колесо юзом протащило еще фута три-четыре. К ее радости, потому что сделала она это со зла, вот что главное. Но злость немедленно исчезла, уступив место отчаянию брошенного человека. И у Амины это случилось после тридцати лет супружества.
Она слезла с тяжелого английского велосипеда с трубчатой рамой густого кобальтового цвета и покатила его к одинокой скамейке. Забытая смотрителями, скамейка была устлана сухими эвкалиптовыми листьями, горы таких же листьев лежали вокруг, и проезжие велосипеды взметали их в воздух. Амина прислонила велосипед у одного края скамейки, смахнула листву с другого и села, глядя прямо перед собой – на пустынную рощу массивных деревьев с бледными стволами. Гнев, обида до слез, сильное чувство, похожее на первую любовь, сменяли друг друга с ужасающей и болезненной быстротой. Она поплакала, и ей стало чуть легче, но ее эмоции были сродни непостоянной морской погоде – кратковременные шторма, шквалы, внезапные прояснения, изменчивый луч солнца – все это сбивало с толку бедную мореплавательницу, которая во что бы то ни стало пыталась удержать свой кораблик против ветра. Мимо мчали на велосипедах студенты, не обращая на нее никакого внимания. Амина относилась к ним по-матерински, зная то, чего они не знали, и помня, как молодость несла ее сквозь бури и превратности судьбы. Они жили в ослепленном мире, и все же этот мир был прекрасен. Сеид в свои шестьдесят семь свихнулся, решив, что способен начать новую жизнь с двадцатичетырехлетней. Когда ему стукнет восемьдесят и больше всего он будет нуждаться в сочувствии и, возможно, в подгузниках, его длинноногой пассии будет всего тридцать семь, она будет бегать марафоны и даже еще не достигнет сексуального пика. И что тогда? Ну и поделом ему.
Амина, проницательная и живая, в шестьдесят один год выглядела не старше сорока и была по-прежнему хороша, красота ее была неподдельной и непреходящей, даже если поверхностный мужчина и не замечал этого. У нее были «гусиные лапки» в уголках глаз, но в сочетании с улыбкой они делали ее даже более привлекательной и соблазнительной, чем в юности. Она излучала счастье, любовь, ум – и озорство. Ее студенты – совсем еще мальчики – толпами влюблялись в нее, и она давным-давно научилась мягко и безболезненно их отваживать. А вот Сеид не обладал подобным опытом, и когда поразительно длинноногая и пустоголовая аспирантка – она писала диссертацию про женщин и автобусные остановки – запала на него, то он свихнулся, будто сиганул вниз головой со скалы в Йосемитском парке. Муж так и не подарил Амине детей, потому что не мог. И все равно Амина его не покинула.
Дом они купили в 1998 году, на пике «дотком-бума», за пятьсот пятьдесят тысяч долларов. Еще будучи во Франции, они вложили в него еще двести тысяч, а через год переехали в Америку. При переводе из Сорбонны Стэнфорд обоих взял на штатные профессорские должности, и даже с калифорнийскими налогами значительно более высокие зарплаты при федеральной налоговой ставке гораздо ниже той, что они платили во Франции, они впервые в жизни почувствовали себя богачами. «Дотком-пузырь» сдулся, и позднее, во время обвала 2008 года, они думали, что стоимость дома упала соответственно, однако обнаружилось, что совершенно непостижимым образом Кремниевая долина оказалась исключением из правил. К 2014 году риелторы каждую неделю одолевали их звонками, предлагая два с половиной миллиона и больше. Дом был приобретен на ее имя, и, хотя Калифорния – штат совместного владения имуществом, Амина была уверена: этот сукин сын Сеид достаточно свихнулся, чтобы просто уйти от раздела, как он ушел от нее в то утро, когда поселился в съемной лачуге своей соблазнительницы, где и просидит остаток своей никчемной жизни в кресле-мешке. После того как все устаканится, Амина так или иначе получит три-четыре миллиона, социальные гарантии США и Франции и пенсию или, если продолжит работать, свою внушительную зарплату. Но деньги – ничто, если сердце разбито.
Хотя эти циклы противоречивых эмоций стремительно набегали и отступали и стоили ей ужасного душевного напряжения, все же они медленно и верно толкали Амину вперед, а со временем стали не просто циклами, а спиралями. За несколько часов, проведенных на скамейке, боль привела к осознанию, осознание – к решению. Например, сначала она с болью, а потом со злостью припомнила, как сильно он изменился, безвольно поддаваясь течениям и приливам вокруг них, несмотря на то что она крепко держалась своего курса. Она наблюдала, как он двигался «в ногу со временем», и теперь, если посмотреть отрешенно и разумно, он приблизился к некоему подобию любовной истории и упражнялся в негодующей, тяжеловесной страсти к политике и экономике. Что произошло с ним и с другими, почему они презрели любовь между мужчиной и женщиной и со рвением и обидой отвергнутых воздыхателей бросились обсуждать государственную политику? Сеид стал совершенно другим человеком. Он позволил миру проникнуть всюду, а Амина – нет, и никогда не допустила бы этого, предпочитая собственную жизнь. Благодаря таким разительным переменам, на работе Сеиду ничто не грозило. Но у Амины были убеждения, которые она не могла предать, и она знала, что ее штатная должность тоже не вечна, и она может не продержаться на ней даже до пенсии, хотя, видя тихое отчаяние почетных профессоров, хотела бы работать до последнего. Как можно повествовать об ужасах войны и ее последствиях – областью ее исследований была Франция двадцатого века, – чтобы не огорчить некоторых студентов, этаких Алис-в-Стране-чудес, которые ничего в жизни не видели и, зацикленные на комплексе жертвы, станут требовать предупреждений: «Осторожно! Сцены, содержащие насилие!» В этом дурдоме ей было все труднее лавировать между подводными камнями своего второго, после французского, языка (третьим был арабский времен ее детства, подученный позднее).
