Пешеходные дорожки, малолюдные даже днем, теперь были блестящими и пустынными. Он держался середины, между колоннами, подпирающими железнодорожные пути наверху, – какая-никакая защита от дождя. Пройдя почти половину пути, в том месте, где лестничный пролет спускался к узкому и длинному Лебяжьему острову, расположенному в центре русла Сены, он услышал сумятицу гневных голосов, эхом отскакивающих от колонн и затухающих, когда проезжая машина шуршала шинами по лужам на асфальте. Чем ближе он подходил, тем отчетливее понимал, что впереди происходит нечто ужасное, тем явственнее ощущал угрозу. Бежать навстречу опасности он не стал, но шаги ускорил. Жюль будто снова оказался в алжирских чащах в ненастную погоду. Он был невидим, в полной безопасности, а внезапность и хладнокровие давали ему огромное преимущество. И пусть он был безоружен, зато обладал опытом. К тому времени как он увидел, что именно происходит возле срединной опоры, солдатский дух частично к нему вернулся.
Трое парней, один с ножом в руке, избивали четвертого, а тот катался по земле, пытаясь защититься. До сих пор Жюль не боялся, но испугался теперь – трое молодчиков против одного старика.
Неожиданность поможет ему одолеть первого. Опыт и сила могут пособить со вторым. Но как быть с третьим, когда Жюль уже выдохнется? И он отпрянул. Если это их внутренние разборки и они все друг друга стоят, зачем вмешиваться? Может, приедет полиция, хотя до сих пор никто не появился. Все, что он мог, – наблюдать, сгорая от стыда, не имея возможности ни отступить, ни действовать.
Они пинали и топтали лежащего на земле, который мог лишь корчиться, приподнимаясь на четвереньки и пытаясь отползти в сторону, но опора моста преградила ему путь. Тогда они прекратили избиение, отступили, и самый рослый из них, тот, у которого был нож, подошел к распростертому на земле телу и, не сводя с него взгляда, занес руку с ножом.
Жюль дошел до точки, раздираемый двумя императивами, и его затрясло, но не от страха. А потом он увидел такое, что дрожь его мгновенно прошла. Юноша на земле теперь стоял на коленях, обливаясь кровью, на макушке у него была ермолка. Он ничего не говорил, но глаза его умоляли. Он не знал и даже не представлял и его мучители тоже не знали и, конечно же, не могли себе представить, что из тени за ними наблюдает Жюль, человек, отброшенный в прошлое, как будто и не было семидесяти минувших лет, человек, чья жизнь была сжатой пружиной ударника, только и ждавшей, пока они нажмут спусковой крючок. И сам он не ведал, на что способен.
Жюль даже не осознавал суровой правды: вот он – шанс убить именно так, как он всю жизнь мечтал убить, и умереть именно так, как он всю жизнь мечтал умереть. Они его не замечали, пока он на полной скорости не набросился на них со спины. Жюль предвидел, что они замрут от неожиданности, и они остолбенели, все. Прежде чем кто-то смог шевельнуться, Жюль набросился на одного из них, того, что выше всех, с ножом, он схватил верзилу за голову и мощнейшим толчком размозжил ее о каменную опору моста, о самый острый выступ кладки, как раз над закругленной частью, мостовой бык стал его оружием, первый противник был убит мгновенно.
Двое других атаковали его даже прежде, чем первый упал на асфальт, они молотили кулаками в воздухе, как мельницы, потому что не знали, как драться. За долю секунды, пока Жюль решал, как с этим справиться, он успел подумать о том, что́ этот хасид делал на мосту – в одиночестве, на ночь глядя. Может, просто шел, а они затащили его сюда. Пока Жюль изо всех сил уворачивался от града ударов, еврей с огромным трудом заковылял к левому берегу, пытаясь добраться до лестницы. Удары сыпались отовсюду все быстрее и все крепчали. Жюль справлялся все хуже, но вместо того, чтобы боксировать – он же не был боксером, пусть даже и они ими не были, – он выждал, пока один из них открылся, и с громким криком схватил его за горло, развернулся всем телом, и, словно ныряя в бассейн, швырнул противника в бездну, к лестнице, и пролетел на нем верхом, как на санях, двадцать одну ступеньку. Когда они остановились, оглушенный молодчик, вяло навалившись на Жюля, попытался встать. Позади и сверху доносился звук шагов третьего, подхватившего нож. И шаги приближались. Жюль обессилел, у него все болело, и он понял, что больше не сможет одолеть двоих и даже одного не сможет, поэтому дождался, пока парень под ним окажется в наиболее уязвимой позе, и, когда тот попробовал подняться, нанес ему удар в горло, зная, что удар смертелен. Он убил его.
И тут парень с ножом струсил. Не зная этого, Жюль смотрел на него, готовый умереть или убить снова, – все так напоминало сон, и на мгновение ему даже показалось, что это и в самом деле сон. А потом мальчишка швырнул нож в Сену.
Между деревьями на Лебяжьей аллее показались мужчина и женщина под зонтом и остановились как вкопанные. Мальчишка, отшвырнувший нож, неожиданно нагнулся, поднял клочок бумаги и спрятал в карман – как будто именно сейчас его больше всего интересовал мусор, и вдруг завопил на истерической высокой ноте:
– Он убил моих друзей! Расист! Расист!
Женщина достала телефон, но у нее дрожали руки, и мужчина выхватил его, зонт упал и покатился по асфальту, гонимый ветром. Хасид к тому времени уже давно ушел, и двое свидетелей видели только Жюля, стоящего над поверженным телом, и перепуганного мальчишку, зовущего на помощь. Жюль знал, что, даже если его показания будут приняты и каким-то образом подтвердятся, а это очень маловероятно, и даже если удастся отыскать того хасида, ножа им не найти. Как Жюлю было выстоять против троих, один из которых был вооружен ножом, никого не интересовало. Добропорядочные, хорошо защищенные граждане, которые сами никогда бы не вмешались и позволили бы безвестному еврею подохнуть на этом мосту, так страстно избегали насилия, что зажмуривали глаза и желали, чтобы все поскорее закончилось, без всяких действий с их стороны, без риска оказаться под следствием. Прокурор вынесет вердикт, руководствуясь однобоким профессионализмом. Раз нападавшие – мусульмане, а скорее всего, так и было («Расист!»), давление, с одной стороны, и желание задобрить, с другой, неизбежно грозили Жюлю тюрьмой, а в тюрьму ему было нельзя, ни в коем случае, особенно сейчас.
С правого берега донесся вой сирен, и вереница машин с синими проблесковыми маячками начала взбираться по западной эстакаде, ведущей на мост.
Вместо того чтобы броситься бежать, подтверждая таким образом свою вину, Жюль пошел на запад в темпе, демонстрирующем, что он ни сном ни духом о происшедшем. И хотя его поведение было вполне сообразно пережитому шоку, для случайного свидетеля это выглядело как безразличие. Он оглянулся на мост Бир-Хакейм, в центре которого истерически перемигивались десятки синих огней. Полицейские бежали вниз по лестницам.
А это означало, что Жюлю тоже пора бежать. Когда не было возможности выйти на лодке, Жюль бегал ежедневно, а теперь он рванул гораздо быстрее обычного. И у полицейских, бросившихся за ним вдогонку, сложилось ясное впечатление, что от них убегает молодой человек. Им его не поймать, но что он станет делать, добежав до конца Лебяжьей аллеи? Было поздно, лил дождь. Улицы опустели, их наверняка уже наводнила полиция. Он бежал и чувствовал такое же отчаяние, как на войне. Страха не было, потому что, как и на войне, ощущение, что он уже мертв, освободило Жюля. И как тогда, в Алжире, он испытал какую-то особенную радость, выдавая себя, оставляя за собой право действовать так, чтобы ошеломить врага, сбить его с толку и тем самым спасти себе жизнь.
