* * *
Лет десять назад получасовой бег бодрил не хуже кофеина, но теперь после гребли или пробежки Жюль нуждался в отдыхе. Достаточно было полчасика вздремнуть или даже просто спокойно посидеть на скамейке. В лодочном домике никого не было – в клубе осталось не много членов, и приходили они по утрам или в выходные. Он платил постоянно растущие из-за снижающегося количества участников взносы, содержал лодку и весла в должном порядке, делал приборку на причале и на столе, в ящике которого хранился бортовой журнал. И хотя он был одним из старейших членов клуба, если не самым старшим, многие новички никогда с ним не встречались и считали его членство фикцией.
Он долго стоял под горячим душем, потом оделся. Койка, втиснутая между шлюпочными отсеками, была застлана белым полотенцем. Полотенце оказалось склизким – кто-то, похоже, обтер им днище лодки. Содрав его, Жюль забросил полотенце в корзину, взял свежевыстиранное махровое покрывало с верхней полки сушильного шкафа и расстелил его. Потом сел на койку и поглядел на причал и на реку.
Стремительные воды Сены были свинцовы, но небо над ними сверкало парижской лазурью, и ветер ранней осени вызывал непрерывный тремор у листвы на деревьях. Из-за этого ветра, скорости течения и наплыва барж в середине дня на воде не было ни одной весельной лодки. К тому же в конце лета многие прерывают членство – люди снова погружаются в работу, и кто их за это осудит? Краски садов и улиц достигли пика своей красоты в посвежевшем воздухе, слабеющем свете и в тени под меркнущим солнцем.
Клуб не имел ни регистрации в Париже, ни официального разрешения, но баржа стояла на приколе у морской станции Пуан-дю-Жур еще с довоенных времен, а во время войны ею пользовалось Сопротивление. С тех пор каждый мэр Парижа обещал участникам клуба, что если они будут вести себя тихо, не расширяться, не бузить и не высовываться, то клуб может остаться. Жюль забросил ноги на койку, лег на спину и повернул голову, чтобы видеть мчащиеся мимо баржи. Ветер шумел в листве, как река шумит в плотине. Он глубоко вдохнул, собираясь вздремнуть минут двадцать. В мыслях проносилось то одно, то другое, потом все улетучилось, и он погрузился в сон.
* * *
Проснулся он в кромешной темноте, если не считать огней на противоположном берегу. Сон оказался так глубок, что Жюль не знал ни где он, ни какой сейчас день – даже какое теперь десятилетие. Спустя несколько секунд он опомнился. В лодочном домике не было часов, на его наручных часах циферблат не светился, а где включается свет, Жюль не помнил, он ведь никогда не бывал здесь ночью.
Когда он сел, то почувствовал сотовый в заднем кармане брюк, достал его и открыл. Экран озарил его лицо мертвенной зеленцой, но он, по счастью, себя не видел. Тем не менее он ужаснулся, – оказалось, уже перевалило за восемь вечера, и он проспал более пяти часов. Затем он вспомнил Элоди, и волна радости и боли прокатилась по всему телу. Не раздумывая он позвонил Эренштамму.
– Ты уже поел? – спросил он.
– Кто? Я?
– А кто же еще?
– Я уже в дверях. Читал доклад, вернулся домой поздно, все уже поужинали – а мне ни крошки не оставили, большое им спасибо. Думаю, это тревожный звоночек, но я все равно собирался к «Рене». А что? Ты где?
– Ходил на веслах.
– На ночь глядя?
– Нет. Я спал. Увидимся через полчаса.
Жюль отключился.
Они по-прежнему не гнушались неприметных бистро бульвара Сен-Мишель, где в студенческие годы обитали чуть ли не круглосуточно, но сегодня, дочитав свой блестящий доклад, влюбивший в него очередную порцию зрителей, особенно хорошеньких зрительниц, и положив в карман солидный чек, Франсуа предпочел роскошный ресторан «У Рене» на бульваре Сен-Жермен. Заведение было отличное, и к тому же посетители, даже узнав Франсуа, не удостоили бы его внимания, поскольку были или полагали себя равными ему по статусу, а то и выше. И он, и они были интеллектуалами, но из-за его популярности и частого появления на экранах они смотрели на него свысока, изнывая от зависти. А еще в ресторане подавали пюре кресси, а Франсуа с самого детства испытывал к нему слабость. Он ходил туда с незапамятных времен, а теперь ресторан, похоже, дышал на ладан, и Франсуа хотелось как-то помочь.
– Ты проспал пять часов? Заболел?
– Устал.
– Обычно это веский повод вздремнуть. А разве не лучше было сперва пойти домой? Ты же не нарколептик.
– Кажется, нет, но если лягу отдохнуть после обеда, то просыпаюсь с трудом. Я и сейчас еще не совсем пробудился. Как твой доклад?
– Прекрасно. Полный зал, много хорошеньких женщин, особенно одна – в первом ряду, я глаз не мог отвести.
– И что за тема?
– «Случай и умысел».
– У меня, наверное, духу не хватило бы для полемики. Оппонентов слишком много, а я уже слишком стар.
– Все было на ином уровне, без дискуссий. Я обратил внимание, что иногда случайность настолько целенаправленна, что просто не верится в отсутствие умысла, но я не настаивал на выводе. Гамлет говорит Горацио, что «нас безрассудство иной раз выручает», и тут же делает вывод, что «божество намерения наши довершает»
[33], – и я уверен: уж кто-кто, а Шекспир не мог не держать в уме довольно распространенный каламбур. Но я оставил это на суд публики, а сам вместо этого подробно остановился на множестве обстоятельств, когда то, о чем ты и мечтать не мог, или то, с чем боролся, неожиданно приводит тебя к желанной цели. Может, помнишь, как в кино происходит взрыв или природный катаклизм, а потом все прокручивается в обратном направлении?
– Да-да, а миллиарды осколков вазы, вдребезги разбитой об пол, снова взлетают и воссоединяются в нетронутое целое.
– Именно! Это кажется мне одной из характерных черт реальности, которую мы стремимся не замечать. В математике и физике задача трех тел демонстрирует, что невозможно предугадать поведение, к примеру, компонентов жидкости. Несмотря на свою бесчисленность, автономные частицы всегда будут выстраиваться в правильном и совершенном порядке, чтобы пройти сквозь ограниченный канал, а потом в кажущейся анархии обрушиться на берег. Это происходит из раза в раз, все дискретные части реальности обтесывают друг друга и в конце концов формируют целое: eppur si muove
[34]. Скажем так: иногда то, чего ты хочешь меньше всего, оборачивается тебе во благо, с течением времени непредвиденные события все-таки приводят к тому, что мириады жалких осколков соединяются в нечто безупречное, прекрасное, подлинное.
В ту же секунду полдюжины мотоциклов громогласно проревели по бульвару, и Жюль не смог ответить – они с Франсуа одновременно повернулись на звук.
– Полиция такого себе не позволяет, – заметил Жюль. – У них машины и помощнее, но ведут себя гораздо тише. Ненавижу варваров на мотоциклах. Девяносто процентов машин у них черные, одежда черная. В этих шлемах, полностью скрывающих лица, они похожи на гигантских космических насекомых, лишенных всего человеческого. Разъезжают повсюду, словно черные рыцари. Терпеть не могу рыцарей. Когда-то в детстве играл, наряжаясь в жестяные листы, но вообще ненавижу рыцарей.
