– Музыка, скрашивающая ожидание у телефона, – уточнил Жюль. – Это заказ. И спасибо вам, что согласились помочь, всем вам спасибо.
Оркестр ждал. Кто разучивал свою партию, кто уже проигрывал ее наскоро и внезапно обрывал, не желая навязывать композитору свое видение произведения. Жюлю не терпелось начать, и он стал притоптывать левой ногой. И тут вошла Элоди. Он ошибся в своих ожиданиях. Она была не просто привлекательна, она была пленительна, прекрасна. Кто-то сказал бы, что, несмотря на свою поразительную красоту, она была и, наверное, всегда останется одинокой. И не только потому, что ее ослепительность создавала ощущение неприступности.
Она была не просто величайшей загадкой, она была чудом, таинством. Жюль чувствовал, что ей неинтересны взаимоотношения с другими помимо минимальной необходимости, возможно, чтобы зарабатывать на жизнь, – если, конечно, ей это нужно, учитывая, что она производила впечатление человека, которому нет нужды работать. На свете немало женщин, настолько ранимых, что они кажутся одновременно эфирными и отстраненными, она вовсе не казалась ранимой. Напротив, она излучала уверенность на грани презрения, но не демонстрировала ни того ни другого. Она была высока и стройна, с осанистой спиной и почти военной выправкой. Песочно-золотистая грива, зачесанная назад над высоким лбом, волнами струилась ниже плеч. Правильные черты, высокие скулы, красивый напористый нос: в ее лице, как и в ее позе, была какая-то восхитительная притягательность. И наиболее примечательны были ее глаза, казавшиеся Жюлю штормовыми огнями, высверкивающими из плотных слоев туч. Наверно, потому, что это выражение лица – упорное и настороженное – напоминало лицо моряка, вглядывающегося навстречу ветру.
На ней был темно-синий жакет с простой белой окантовкой вдоль глубокого, но узкого выреза, блузки под жакетом не было. На каблуках она возвышалась над окружающими, не удостаивая никого даже взглядом. Духи ее пахли свежестью. Хотя она казалась невеселой, невозможно было сказать, важно ли для нее счастье или несчастье. Она заняла свое место, расчехлила виолончель, взяла партию из рук другой студентки, пристально вгляделась в ноты и, казалось, сразу же ловко и умело ухватила суть.
– Вам нужно настроить инструмент? – спросил ее Жюль, заметив, что она этого не сделала.
С чуть заметной улыбкой – самонадеянной и потусторонне-отчужденной – она ответила:
– Я играла несколько минут назад.
Она не удосужилась взглянуть на него. Все смотрели на него, ожидая указаний, но она глядела в пол или поверх его головы, словно, кроме нее, в помещении никого не было. Он понимал – Жюль хорошо себя знал, – что внезапно мог бы возжелать ее с такой же страстью, как желал или любил каждую женщину, с первого взгляда. И все же он не чувствовал сексуального влечения. Наверно, после долгого отсутствия или тайного сдерживания оно вырвалось бы на поверхность, но не теперь. Теперь он хотел лишь близости. Величайшим наслаждением, какое он только мог себе представить, стала бы для него возможность оказаться с ней лицом к лицу, на расстоянии ладони, просто быть рядом, на самом деле посмотреть ей в глаза, а нет – так просто посмотреть на эти глаза, смотреть на нее, видеть, как у нее на шее бьется пульс, как она моргает, как улыбается. Даже этого ему хватило бы для счастья. Поцеловать ее означало бы разрушить заклятие, или поцелуй стал бы невообразимым восторгом. Он старался не пялиться на нее, отвлечься, но задышал глубже.
Как его угораздило влюбиться так быстро, невольно и так глупо? Пусть она и выглядела гораздо старше своих лет, ей всего двадцать пять, уж никак не больше тридцати. Невозможно и неприемлемо. И даже будь это возможно, это невозможно. Разумеется, у него случалось, как и у любого мужчины, который часто вращается в обществе молодых женщин, множество недолгих влюбленностей, но не чета теперешней. Стоит ему прикоснуться к ней – просто пожать руку, – и он пропал, пропал навеки. Но он всегда перебарывал себя, возвращался мысленно к Жаклин, и влюбленность исчезала.
– Ну что ж, – сказал он. – Спасибо, что уделили время. Американцы называют это «демо». Лейтмотив, который они используют в рекламе и который будет звучать в телефонной трубке, пока клиент ожидает соединения с оператором. – Он сказал это улыбаясь, и в ответ раздался смех; Элоди сверкнула на смеющихся холодным взглядом, как будто понимала, что на кону, возможно, его честь, или даже больше. – Недавно я заключил сделку с очень богатыми, странными, чокнутыми и, вероятно, опасными людьми. Возможно, музыка им не придется по душе, но все-таки давайте начнем.
Все сели ровнее, подняли смычки. То есть все, кроме Элоди, которая не сдвинулась ни на сантиметр. Когда все приготовились, звукорежиссер поднял вверх большой палец. Жюль кивнул на счет три, и все смычки одновременно задвигались. И очень скоро всех студентов захватила музыка, музыка подняла их и унесла в лучший мир, который и был причиной того, что они стали музыкантами, мир, куда они были допущены всего несколькими взмахами смычка. Как легко это было и как прекрасно – они будто попали в сонм ангелов. После трудового дня они будут возвращаться домой, паря над тротуаром, и небо над ними озарится, и все закружится в танце, лица людей в метро станут похожи на лики с картин Возрождения.
А теперь они скользили по ритмичным восходящим и нисходящим волнам, заключенным в повторяющиеся пассажи и подхваченным репликой скрипок – любовным, но печальным признанием, – а затем и более деятельными виолончелями и альтами. Пьеса длилась всего минуту, и они повторили ее четыре раза, и пять раз, и шесть, и семь. Звукорежиссер уже не раз подавал сигнал к завершению, но они были зачарованы. Лица у всех светились вдохновением и оптимизмом. Они были счастливы, но с подголоском светлой печали, без которой не бывает настоящего счастья. Взглянув на них, Жюль узнал это прекрасное выражение на лицах музыкантов, возникающее порой во время исполнения Allegro из Третьего Бранденбургского
[32], когда они играют и не хотят останавливаться. Он никогда не слышал исполнения собственной пьесы, не видел, как она может воздействовать на других людей. И он подумал, что, как и во всякой хорошей музыке, удостоился наивысшей привилегии: ему было дозволено избежать – на этот раз – мельчайшей задоринки вечного совершенства, которое незримо колет сердце всего сущего. И он знал, что, если они сыграют пьесу слишком много раз, что-то будет утрачено. В ней было ровно столько музыкального дара, сколько душа смогла бы вынести, не обессилев. Поэтому он остановил исполнение, а музыканты продолжали вибрировать почти как струны.
– Прекрасно, – сказал один скрипач, когда инструменты были сложены в футляры.
– Американские телефоны, – сказал другой, – теперь будут круче наших. Да вы изменник.
– Это и для наших телефонов.
Им понравилось, но понравится ли американцам? Все-таки это не «Боп-боп-ши-боп!». Ничего подобного. Америка – громадная страна, которая как будто вечно куда-то скачет вприпрыжку. Свирепые европейцы сцепились со свирепыми дикарями в тех краях, где гейзеры ширяют из-под земли, а все, что из этого вышло, – «Боп-боп-ши-боп!». Во всяком случае, такова точка зрения француза. Его пьеса прошла бы отбор где-нибудь в Лос-Анджелесе – солнечном, пастельном, зеленом и нереальном. Жюль даже не знал, как ее теперь туда отослать.
