И когда он завершил свои дела – оставил адрес для пересылки на почте, оплатил последние счета, вынес из дома последние вещи, так что все его пожитки теперь вмещались в один маленький рюкзак, – случилось нечто странное.
Музыка, которую он всегда был способен мысленно призвать и воспроизвести со всей точностью, вдруг зажила собственной жизнью, помимо его воли и желания.
Многое из своего прошлого, и особенно эти последние дни, Жюль выстроил вокруг Sei Lob. Как и семьдесят один год назад, этот хорал по-прежнему оставался волшебной и искупительной тропой в иное бытие, Божий голос, уносящий разбитое сердце ввысь. Он будет сопровождением к тому, что замкнет круг и снова превратит прошлое в добрый и прекрасный мир, живущий в памяти ребенка еще какое-то время после того, как он выйдет из него с зачаточным знанием совершенства, от которого его отделили (или порой оторвали), воспоминание это тускнеет уже в колыбели, и для него не существует слов.
Теперь уже новая музыка, не та, что он хотел, возникла в противосложении. Иногда они звучали одновременно, он слышал обе, но затем одна возобладала над другой. В противоборство с Sei Lob, уводящей его из жизни, вступила пьеса Куперена, которую он всегда любил. Та самая музыка, что ассоциировалась у Жюля с Парижем, с прошлым, сочащимся сквозь него, – «Таинственные баррикады», конечно же это были они! Казалось, это лишь невинная игра, но сила музыки вознесла ее на невиданные высоты. До чего же странный инструмент – клавесин. Ущипнет – и остановится, атакуя каждую ноту со всей звонкостью и полнотой, он отказывает звуку в продолжении, не дает ему тянуться и угасать. Так он отрицает смерть, словно перепрыгивая с одной льдины на другую, к новой ноте, к новой жизни. Иногда звучание клавесина бывает сухим и выспренным, но, если ожерелье звуков нанизано верно, оно обретает красоту и сверкание звезд. Куперен в этой пьесе достиг небывалых высот, она подобна бесконечному водопаду золотого света, такому многообещающему и потрясающе яркому, что и со смертного одра поднимет. И пока вот так Куперен и Бах, тесно соприкасаясь, вели внутри его свой спор, Жюль обрел сгущенный, всеобъемлющий, отстраненный и тем не менее эмоционально наполненный взгляд на все эти дни.
* * *
Он был уверен, что больше никогда не увидит Амину, что она стала лишь проверкой подлинности его желания уйти. Жюлю хватало возраста и опыта, чтобы сделать вывод, что он преувеличил ее достоинства, что, поскольку он выпал из реальности, это была лишь его влюбленность, что спасение, которое он увидел в ней, надеясь на взаимность, было придумано им самим, чтобы сохранить себе жизнь. Люк умирал, и у него имелся только один призрачный шанс. А еще Жюль должен попытаться спасти Катрин. Франция, возможно, и не пойдет дальше тем путем, который уже был когда-то ею пройден. Но сколько бы ни убеждал он себя, что этого не случится, такое уже случалось прежде, случалось в истории, случилось с ним самим. Страховка, доставшаяся дорогой ценой, должна дать Катрин и Люку то, чего он не смог дать отцу с матерью. Амина была последней посланницей жизни, но он должен оставить ее в прошлом. Он не знает ее и больше никогда не увидит. Пусть она просто исчезнет.
Следующий день после их встречи был последним днем прохлады, и наутро под неустанно моросящим холодным дождичком Жюль отправился в бассейн, чтобы проверить, сможет ли заплыв в пять километров убить его. Он думал, что отдать богу душу в воде, бурлящей под его взмахами, пока внимание отвлечено ритмом и изнеможением, будет легче, чем бежать в жару, пока не упадешь замертво. Но несколько часов спустя он вышел из воды, чувствуя, помимо сильной усталости, прилив здоровья и силы, совсем как в молодости. Когда Жюль уходил, его заклятый друг-привратник поинтересовался:
– Что, готовитесь переплыть Ла-Манш?
– А почему вы спрашиваете?
– Да спасатели тут о вас толковали. Они уже почти собрались делать ставки на то, когда вы выдохнетесь.
– Вообще-то, – сказал Жюль, – я собираюсь доплыть до Перу, но это не так уж далеко, потому что я не стану огибать мыс Горн, а поплыву прямиком через Панамский канал. Или Суэцкий. Я еще не решил окончательно.
В Сен-Жермен-ан-Ле есть крохотная, почти никому не известная улочка, под прямым углом переходящая в другую улочку, ведущую в узкий тупик, в котором по мере продвижения встречаются только жилые дома, поэтому пешеходов там почти нет. Чтобы попасть туда, нужно свернуть с довольно тихой торговой улицы в переулок, пройти мимо туристического агентства, агентства недвижимости и адвокатской конторы, продолжать идти мимо безликих задних стен школы, свернуть направо, на другую улочку, на которой такие же безликие торцевые стены школы, и вот в самом конце ее, почти неприметный, находится Пассаж Ливри. Если вы осмелитесь по нему пойти – потому что он выглядит так, будто в конце его только задний двор, уставленный мусорными баками, – то вашему взору откроется садик с фонтаном, тиковые скамейки, галечные дорожки, маленький бар и табачная лавочка, которые упорно и с убытками для себя держит очень старый хозяин, не отказавшийся от них даже после того, как городские власти построили гараж, загородивший эту маленькую площадь от главной улицы, которая очень скоро забыла о ее существовании.
Во Франции много скрытых дворов. Можно сказать, что вся страна и ее культура – это форма архитектуры, оберегающая частную жизнь. Почти все ее большие здания огораживают собой внутренний садик, столь же хрупкий, сколь крепки каменные стены, его окружившие. Жюль обнаружил этот садик случайно, побывав здесь поздно вечером, когда перебравший владелец бара упал на улице и в кровь разбил себе нос. Жюль подобрал его и привел домой, поначалу не поверив, что старик назвал ему верный адрес. А потом тридцать лет подряд он регулярно приходил сюда, частенько вместе с Жаклин и Катрин, которая играла в одиночестве на краю фонтана.
И уже без них он приходил сюда посидеть в саду с газетой и наслаждался. Теперь он снова вернулся сюда и благодаря прекрасному заплыву чувствовал могучее желание отведать пару бриошей, пару круассанов и чашку обжигающего шоколада с монбланом из взбитых сливок, возвышающимся над чашкой. В последний раз он мог насладиться всем этим, поскольку на завтра обещали ослепительное солнце и температуру воздуха выше тридцати пяти градусов. Завтра он будет бежать до тех пор, пока в ходе долгожданной битвы не подчинит себе время, вернувшись к незавершенному делу 1944 года.
Но сегодня было холодно, и, несмотря на дымящийся шоколад, он слегка продрог, пока ел и пытался читать про бурение газовых скважин в восточном Средиземноморье. Евреи нашли там шельфовый газ и нефть. Турки будут пытаться отобрать это все у них. Сирийцы тоже. Ливанцы подадут на них в суд. Хезболла попытается эти месторождения взорвать. Такая нежданная удача, и битва насмерть, чтобы удержать ее.
На тускнеющей периферии зрения он уловил поверх газеты нечто и опустил газетный лист, чтобы вглядеться как следует. Какая-то женщина обходила периметр площади, всматриваясь в номера ее немногочисленных домов, словно что-то искала. Походка выдавала ее раздражение: чуть пройдет, остановится и снова двинется недовольным шагом. Жюль затаил дыхание и глупо, по-голубиному, слегка вытянул голову вперед, потому что это была Амина.
