– Ну вот, приехали, – сообщила Вера Рашидовна, остановив джип возле вполне приличной, относительно новой и выкрашенной в голубой с белым девятиэтажки. Девятиэтажка, хоть и была панельной, выглядела не в пример лучше, чем вагончики и уж тем более цистерны. Но несравненно хуже собственного дома Рыбы, оставшегося в далеком Питере. И любого из домов в жилом массиве, мелькнувшем на горизонте несколько минут назад. Рыба-Молот втайне понадеялся, что они свернут именно туда, к башенками со шпилями, – и напрасно.
– Николаша вас устроит, а завтра с утра я за вами заеду.
– Ясно. До завтра.
Рыба-Молот выпрыгнул из машины и вынул из нее чемодан, попутно оценив внутренности багажника: несколько огромных кусков мороженого, но уже начавшего подтаивать мяса, несколько небольших картонных коробок в яркой, подарочной упаковке; коробка побольше, плоская и длинная, с таинственной надписью «Kleineisenbahn»
[4] на торце. Надписи сопутствовали рисунки: рельсы, вагончики, малютка-тепловоз, – из чего Рыба-Молот сделал вывод, что в коробке томится железная дорога, предмет вожделений любого мальчишки. Вожделение, м-м-м… Со словом «вожделение» лучше всего монтировался образ порочной сестры Рахили Исааковны – Юдифи. Юдифь неожиданно выплыла из глубин подсознания в либенклейне-прикиде «ню», затем ее сменила собственно Габи-Вера Рашидовна в том же прикиде, – и Рыба почувствовал нехорошее жжение и вибрацию в нижнем отделе живота. Затем (из тех же подсознательных глубин) неожиданно поднялась, балансируя на хвосте, змея-бортпроводница. Но не голая и не одетая, а покрытая блестящей чешуей. Из чешуи, на уровне груди, торчала огромная английская булавка с бейджем и надписью на бейдже: «СДОХНИ!» Было ли это пожеланием, а если пожеланием, то кому? Наверняка самому Рыбе. Вибрация от этого не только усилилась, но и переместилась выше, в карман куртки.
Сообщение, – допер наконец Рыба.
Сообщение было от все той же сети PGN, решившей, видимо, окончательно свести Рыбу с ума:
«НЕ О ТОМ ДУМАЕШЬ, ИДИОТ!»
Не о том, все верно.
Не о той!
Волевым усилием Рыба-Молот заставил себя отрешиться от низменного и заглянул в салон. Сквозь стекло ему было хорошо видно, как Вера Рашидовна склонилась над пассажирским сиденьем, скрывавшим Николашу.
Сопли она ему вытирает, что ли? – непроизвольно подумал Рыба, потому что представить какие-либо другие – взрослые и серьезные – действия по отношению к уменьшенной (масштаб 1:2) копии мужчины оказалось весьма проблематичным.
Наконец и Николаша покинул джип. И, не глядя на Рыбу-Молота, направился к подъездной двери, вертя на пальце связку ключей. Рыба последовал за ним.
…Квартирка, снятая для столичного шеф-повара, оказалась небольшой, довольно уютной и хранившей следы прежних, неизвестных Рыбе хозяев: хлипкая сборная мебель времен оттепели, внушительные залежи каких-то рекламных проспектов, буклетов и агитационных материалов, гробовидный телевизор «Электрон» и холодильник «Днепр» с резинкой, прижимавшей дверцу к камере. Из эксклюзива присутствовали огромная медная ступа, в которой лежали шапка из полуистлевшего шелка, меховые рукавицы и колотушка. А также шаманский бубен на стене и наполовину лысая шкура какого-то животного на полу.
– Холодильник работает? – спросил Рыба.
– Работает.
– А без резинки?
– Без резинки – нет. Дверца не закрывается, понимаешь…
– Ясно. А телевизор?
– Это не телевизор. Это мини-бар.
– Мини-бар?..
Баром лишенную телевнутренностей коробку можно было назвать весьма условно: внутри не оказалось ни одной бутылки со спиртным – скорее, воспоминания о них в виде темных, правильных кружков числом около двух десятков. Поверх пятен, в самом дальнем углу, валялись две картонные подставки для пива и обертка от детского гематогена.
– Можешь пользоваться, – великодушно разрешил Николаша.
– Так здесь же нет ничего!
– Заполнить не проблема. У тебя есть чего кирнуть?
– Нет.
– Так-таки ничего и не привез? Никакого привета из Питера?
– Нет.
– А если хорошенько поискать?
– Да нет же, говорю тебе.
– А в чемодане?
– Нет – значит нет. В глобальном смысле, – терпеливо объяснил Рыба коротышке-депутату.
– Можно сбегать, – после глубокого, пятиминутного раздумья предложил альтернативный вариант Николаша.
– Зачем?
– Не зачем, а за что. За встречу на земле Салехарда. И вообще…
– Ну, я не знаю… – Рыбе-Молоту вовсе не улыбалось пить с совершенно незнакомым и мало симпатичным ему человеком.
– Или ты не русский? – подначил Николаша.
– Русский.
– Или ты поганый клеветник из Европы?
– Русский. Я – русский.
– Раз русский – тогда дуй за пузырем. Лучше за двумя.
– А сам?
– Депутаты по гадюшникам не ходят, – резонно заметил Николаша.
До сих пор у Рыбы-Молота не было ни одного знакомого депутата никакого уровня – начиная от федерального и заканчивая местным, оттого он и не знал, где депутатам позволительно являться без ущерба для репутации, а где – нет.
– Все так серьезно?
– Не, несерьезно, – успокоил Рыбу Николаша. – Я, конечно, мог бы и сам… Но продавщица, падлюка, обязательно Верке настучит…
– Верке?
– Жене моей, Вере Рашидовне. Мне, конечно, фиолетово. Только Верка попрекать начнет.
– Я тоже не люблю, когда пилят мозг, – вставил Рыба.
– Не, Верка не пилит. Верка передо мной на коленях стоит денно и нощно. Но когда ей что-то не нравится, она начинает сопли распускать. А я этого не люблю. У меня от этого зубы шататься начинают. Вот так.
Последнюю реплику Николаша произнес горделивым шепотом, непроизвольно оглядываясь на дверь. Больше всего он был похож сейчас на третьеклассника, который тайком курит в школьном туалете и, в случае опасности, готов сунуть непотушенный окурок в карман. Вот кого Николаша все это время смутно напоминал Рыбе-Молоту – третьеклассника, ребенка. А Вера Рашидовна, соответственно, исполняла роль матери третьеклассника: любящей, готовой завалить подарками и выстроить ради драгоценного чада Eisenbahn
[5] прямо до луны, и не какую-нибудь klein, а самую настоящую, сверхскоростную. Из телевизионного, а также иностранно-книжного опыта (но больше из экзистенциальных бесед Палкиной-Чумаченки о Фрейде и последователях) Рыба-Молот знал, что такая всепоглощающая материнская любовь имеет и оборотную сторону. И эта – оборотная – сторона заключается в деспотизме, крайнем эгоизме и стремлении поставить объект приложения любовных сил под тотальный контроль.
