– Я жду ваших приказаний, монсеньер.
– Прежде чем приступить к делу, скажу два слова о средствах, которые я имею в своем распоряжении, чтобы развеять ваши сомнения, – на тот маловероятный случай, если они у вас есть, – и даже при необходимости заменить сомнение преданностью Вас выгнали из Нансийской семинарии. Я знаю почему. Это то, что касается вас. Что же до вашего брата, то, как вам известно, в Антверпене имеется некий Христос Ван-Дейка.
– Ваше преосвященство! – покраснев, перебил его аббат Букмон. – Зачем предполагать, что вам придется прибегать к угрозам? Вы и так можете делать все, что пожелаете, с вашими покорными рабами.
– Я этого и не предполагаю. Я веду красивую игру, ведь я большой игрок! Я раскрываю свои карты, только и всего Аббат поджал губы, и стало слышно, как он скрипнул зубами. Он опустил глаза, но прелат успел заметить, как в них вспыхнул злой огонек.
Монсеньор Колетти выждал, пока аббат придет в себя.
– Ну вот, – сказал иезуит, – теперь, когда мы договорились, выслушайте меня. Жена маршала де Ламот-Гудана – при смерти. Вам не придется долго быть ее духовником. Но, приложив старание и умение, вы сможете обратить минуты в дни, а дни – в годы.
– Я слушаю, монсеньор.
– Когда вы узнаете исповедь княгини, вам станут понятны некоторые мои указания, хотя сейчас они могут показаться вам неясными.
– Я постараюсь понять, – пообещал аббат Букмон с улыбкой.
– Супруга маршала совершила оплошность, – продолжал прелат. – И это оплошность такого рода и такой важности, что, если она не получит на земле прощение лица, которое она оскорбила, я сильно сомневаюсь, попадет ли она на небеса. Вот что я вам поручаю ей показать.
– Должен ли я знать, какого рода этот грех, чтобы внушить необходимость земного прошения?
– Вы это узнаете, когда княгиня вам все расскажет.
– Я бы хотел иметь время подготовить свои доводы.
– Представьте, к примеру, один из тех грехов, который мог бы отпустить лишь сам Иисус Христос!
– Прелюбодеяние? – осмелился предположить аббат.
– Прошу заметить: я этого слова не произносил, – сказал итальянец. – Но если бы это было именно прелюбодеяние, вы полагаете, княгиня получит прощение небес, не добившись его прежде от мужа?
Аббат невольно вздрогнул: он смутно понимал, куда клонит итальянец. Как бы ни был он сам порочен, флорентийская месть епископа его пугала. Вероятно, он лучше бы понял и скорее бы принял яд из рук Медичи и Борджа.
Однако каким бы чудовищным ни представлялось ему поручение, он даже не подумал сделать хоть малейшее замечание: он чувствовал себя зайцем в когтях тигра.
– Ну, вы готовы за это взяться? – спросил итальянец.
– С удовольствием, ваше преосвященство, но я бы хотел понять…
– Понять? А зачем? Разве вы так уж давно приняты в Святой орден, что забыли первую заповедь: Perinde ас cadaver.
Повинуйтесь без возражений, не задумываясь, слепо, повинуйтесь как мертвец!
– Я обязуюсь, – торжественно произнес аббат, – точно исполнить поручение, которое вы мне доверяете, и повиноваться.
– Так, хорошо! – похвалил монсеньор Колетти.
Он подошел к секретеру и достал оттуда небольшой, туго набитый сафьяновый бумажник.
– Я знаю, что вы крайне бедны, – заметил прелат. – Исполняя мои приказания, вы, возможно, войдете в непредвиденные расходы. Я беру их все на свой счет. А когда мое поручение будет исполнено, вы получите в благодарность за свою службу сумму, равную той, что лежит в этом бумажнике.
Аббат Букмон покраснел и задрожал от удовольствия, ему пришлось собраться с силами, прежде чем он коснулся бумажника кончиками пальцев и опустил его в карман, даже не заглянув внутрь.
– Я могу идти? – спросил аббат, торопясь расстаться с итальянцем.
– Еще одно слово, – молвил тот.
Аббат поклонился.
– В каких вы отношениях с маркизой де Латурнель?
– В очень хороших.
– Ас графом Раптом?
– В очень плохих.
– Иными словами, у вас нет ни причины, ни желания быть ему приятным?
– Ни малейшего, ваше преосвященство, скорее, наоборот.
– И если несчастье неизбежно должно произойти с кемнибудь, вы бы предпочли, чтобы это был он, и никто иной?
– Совершенно верно, ваше преосвященство.
– Тогда, аббат, в точности исполняйте все мои указания, и вы будете отмщены.
– А-а, теперь я все понял! – воскликнул аббат, порозовев от удовольствия.
– Тихо, сударь! Мне это знать ни к чему.
– Через неделю, ваше преосвященство, ждите вестей… Куда писать?
– В Рим, на виа Умильта.
– Спасибо, ваше преосвященство, помогай вам Господь в вашем путешествии!
– Благодарю вас, господин аббат. Если пожелание и смелое, то намерение доброе.
Аббат поклонился и вышел через потайную дверь, которую перед ним отворил прелат.
Вернувшись в гостиную, монсеньор Колетти застал там маркизу де Латурнель.
Старая святоша пришла попрощаться со своим духовником.
Тот покончил в Париже со всеми делами и стремился уехать как можно скорее, а потому хотел избежать душещипательной сцены, которую ему собиралась устроить старая маркиза. Он раскрыл было рот, чтобы выразить пожелание или, скорее, представить это как настоятельную необходимость: собраться с мыслями перед опасным путешествием в Китай. Вдруг выездной лакей маркизы поспешно вошел в гостиную и доложил: с г-жой де Ламот-Гудан случился нервный припадок такой силы, что подумали было даже, как бы она не умерла во время приступа.
Его преосвященство пошел красными пятнами, когда услышал эту новость.
– Маркиза! – проговорил он. – Слышите? Нельзя терять ни минуты.
– Я бегу к невестке! – воскликнула маркиза и подскочила в кресле.
– Ошибаетесь! – остановил он ее. – Бежать нужно не к госпоже де Ламот-Гудан.
– Куда же, монсеньор?
– К аббату Букмону.
– Вы правы, ваше преосвященство. Ее душа еще более уязвима, чем ее тело. Прощайте, достойный друг. Храни вас Бог в вашем долгом путешествии через океан.
– Я пересеку его в молитвах о вас и ваших родных, маркиза, – отозвался прелат, сложив руки на груди.
Маркиза укатила в своей карете. Спустя четверть часа коляска, запряженная тройкой почтовых лошадей, увозила его преосвященство Колетти в Рим.
XX.
Глава, в которой Аббат Букмон принимается за старое
Действительно, через несколько минут после отъезда маркизы де Латурнель и достойного аббата Букмона с супругой маршала де Ламот-Тудана случился настолько сильный припадок, что бывшая при ней камеристка огласила особняк истошным криком: «Мадам умирает!»
