Окна ее квартиры – гостиная с кухонькой, спальня и большая ванная – выходили на север, поэтому солнечный свет если и проникал в квартиру, то под углом, и никаких тебе прямых лучей. Это раздражало Оливию безмерно. Она любила солнце. Неужто она обречена отныне жить без солнца? В первый же день в «Кленовых апартаментах» она позвонила Кристоферу и доложила насчет северной стороны.
– Мама, – услышала она в ответ, – нам повезло, что тебя вообще туда взяли.
Оливия перевезла односпальную кровать из гостевой спальни в доме, где она жила со своим вторым мужем Джеком, и деревянный стол, который стоял в ее с Генри доме. А еще маленький комод – тоже из их с Генри дома. В свое время Джек предложил сложить эту мебель в подвале, и теперь Оливия радовалась, что последовала его совету.
– Спасибо, Джек, – сказала она, когда ушли рабочие. – И тебе спасибо, Генри.
На комодик она поставила фотографию Генри и снимок поменьше – Джека.
* * *
В комнате отдыха, где стояли деревянные столики и стулья с зеленой обивкой и подлокотниками, каждый вечер собиралась компания из здешних обитателей. Эти люди пили вино, и Оливия попыталась примкнуть к ним. Вечером, после ужасной поездки в мини-фургоне, Оливия вошла в комнату отдыха с бокалом белого вина и остановилась около этой компании, но ей дали ясно понять – во всяком случае, так она решила, – что она не их поля ягода. И до Оливии дошло: они были при деньгах и они были снобами. Высокая женщина в темно-синих хлопковых брюках и белой блузке говорила о Гарварде. Гарвард то, Гарвард се.
Улучив момент, когда эта женщина осталась одна, Оливия сказала:
– Мой второй муж преподавал в Гарварде. Учился он в Йеле и потом стал самым молодым преподавателем, получившим пожизненную профессуру в Гарварде.
Женщина посмотрела на нее. Пустыми глазами.
– Понятно, – сказала она и зашагала прочь.
Оливия поставила свой бокал на маленький столик и пробормотала сквозь зубы, имея в виду и Джека тоже:
– Ну и катитесь ко всем чертям.
А вернувшись в свою квартиру, убрала фотографию Джека, и на комодике осталось лишь фото Генри.
* * *
Кое-кто был из местных, например ее подруга Эдит, которая жила здесь уже много лет, но Эдит была нарасхват. Когда Оливия в свой первый вечер вошла в столовую – просторное помещение с дурацкой белой лепниной под потолком, – Эдит ужинала за столиком на четверых с тремя другими людьми; она помахала Оливии – и на этом все. Оливия сидела одна за столиком на двоих. Она с трудом контролировала выражение лица, жуя подозрительный салат, который взяла на шведском столе вместе с малюсеньким кусочком лосося и коричневым рисом.
Но здесь жил и Берни Грин, Оливия хорошо помнила его: когда Генри пришлось продать свою аптеку огромной сети, Берни занимался юридическими аспектами сделки. Генри отзывался о нем исключительно в превосходных степенях. И вот он, Берни, древний, как горы, и где же его жена? А жена его за мостом, как выяснила Оливия. Вскоре после того, как они перебрались в «Кленовые апартаменты», у нее обнаружили Альцгеймер, и Берни каждое утро пересекал короткий пешеходный мостик, за которым находилось отделение для больных с Альцгеймером, и сидел у постели жены, хотя та все меньше и меньше сознавала, где она и что с ней. Всякий раз, когда Оливия сталкивалась с Берни, в глазах у него стояли слезы, а порой текли по лицу.
– Как так можно? – спросила она Кристофера по телефону.
– Ну, мам, он, наверное, переживает из-за своей жены.
– Но, Крис, он ходит тут и плачет!
– Это культурный код, – ответил Кристофер.
– Что еще за культурный код, господи прости? – повысила голос Оливия.
А то, объяснил Кристофер, что парень – еврей, а еврейские мужчины не стыдятся слез.
Оливия повесила трубку, возмущенная обоими – и сыном, и Берни.
Этель Макферсон прибыла в «Кленовые апартаменты» полгода назад, после смерти ее мужа Фергюса, и, похоже, она знала здесь все и обо всех. От нее Оливия узнала о жене Берни, переправленной через мост.
– О, я не могла жить в нашем большом старом доме после того, как Фергюс умер, это было невыносимо! Как я по нему скучаю!
– Он был из тех, кто расхаживал по Кросби в килте? – спросила Оливия, и Этель кивнула: да, среди них был ее муж. – Но зачем? – продолжила Оливия. – Я никогда не могла этого понять.
Этель явно обиделась:
– Ну, будь у вас шотландские предки, вы бы думали иначе.
– Но у меня есть шотландские предки! – возразила Оливия.
– Тогда, возможно, это не значит для вас столько же, сколько значило для Ферджи, – сказала Этель и, помахав кому-то, двинулась в противоположный угол столовой.
«Тьфу на вас», – подумала Оливия, но чувствовала она себя ужасно, никто с ней не заговаривал, и спустя несколько минут она удалилась в свою квартирку.
Как только за окном темнело, Оливия укладывалась в свою уютную односпальную кровать и смотрела телевизор. Новости ошарашивали. И это помогало. Страна пребывала в чудовищном раздрае, и Оливия находила происходящее увлекательным. Иногда ей казалось, что фашизм стучится в дверь Америки, но затем мелькала мысль: «Да ладно, я скоро умру, мне-то что». Иногда, думая о Кристофере и его многочисленных детях, она беспокоилась из-за их будущего, но потом говорила себе: «Я ничего не могу с этим поделать, все катится в тартарары».
В конце концов она обрела Чипманов; раньше они жили в Сако, в часе езды от Кросби, где он работал инженером, она – медсестрой, до того как оба вышли на пенсию. Они были демократами, слава богу, и с ними можно было поговорить о безобразиях, творившихся вокруг, поэтому ужинали они вместе, втроем за столиком на четверых. Это сделало жизнь Оливии более сносной – у нее появилось свое место в мире «Кленовых апартаментов». А то, что она считала Чипманов слегка занудными, решающего значения не имело, хотя нередко, отужинав с ними, она, шагая по коридору в свою квартирку, закатывала глаза.
Так она и жила.
* * *
Через несколько дней после Рождества Оливию без предупреждения навестил Кристофер с женой и всеми четырьмя детьми. Как же она обрадовалась! Старший сын Кристофера, Теодор, родившийся от другого мужчины и до сих пор ни разу, насколько помнила Оливия, не перемолвившийся с ней ни словом, зашел в ее квартиру – подросток ныне! – и сказал, стесняясь:
– Жаль, что вы заболели. Эти дела с сердцем и все такое.
– Что ж, – ответила Оливия, – бывает.
И он робко продолжил:
– Может, здесь дела пойдут лучше.
– Может, – согласилась Оливия.
Ее внучке Натали исполнилось восемь, и она была не прочь поболтать с Оливией, но посреди разговора внезапно бросалась к матери и прижималась к ней, и Энн, глядя на Оливию, поясняла:
