– Оливия, с вами все хорошо. Вам ничто не мешает жить одной и водить машину. Вы в порядке.
– Ай, вашими устами…
Иногда она четко понимала, что с ней происходит, – внутри у нее засел страх. «Чтоб его», – говорила она, имея в виду доктора; он был еще молод и понятия не имел – ни малейшего, – каково оно, быть старым и одиноким. Но бывали дни, когда она чувствовала себя нормально. Хотя и не прекрасно. Но она спокойно ездила за продуктами и навещала свою подругу Эдит, проживавшую в том ужасном доме для престарелых под названием «Кленовые апартаменты». И, возвращаясь домой, Оливия радовалась, что живет дома, хотя и не могла избавиться от ощущения, что это дом Джека. Теперь она садилась в кресло Джека, чтобы не видеть, как оно сиротливо пустует. И порою, когда она так сидела, тоскливая дрожь пробивала ее, потому что она бы предпочла жить в доме, который построили они с Генри. Тот дом сровняли с землей, и Оливия всегда делала крюк, лишь бы не проезжать мимо их бывшего владения. Но какой же это был милый дом! И каким милым человеком был Генри! И уж совсем тошно ей становилось, когда она обводила взглядом дом, в котором живет – вот уже почти восемь лет, – и в голове у нее мелькала мысль: «Ей-богу, сидеть посреди какого-то поля, когда я могла бы по-прежнему любоваться морем».
Она вспоминала выражение лица Джека в ту ночь, когда он умер в постели рядом с ней. «Спокойной ночи, Оливия», – сказал он и потянулся, чтобы выключить лампу, но прежде улыбнулся ей, и теперь эта улыбка виделась ей машинальной, так он улыбался, когда мыслями был где-то далеко. Она прожила с ним достаточно долго, чтобы научиться распознавать такие вещи: выражение лица внезапно меняется – и ей ясно, он уже не с ней, но где-то в другом месте. Что, как она думала, и случилось, когда он произносил свои последние слова: «Спокойной ночи, Оливия».
Ну и черт с ним, уговаривала себя Оливия, но ей было больно. Умирая, он был не с ней. О да, буквально с ней, лежал рядом в постели, но только он был у себя дома – там, где он жил некогда со своей женой Бетси, – и поэтому Оливия не ощущала (теперь) этот дом своим: здесь она существует, но не живет.
* * *
А потом она упала.
Случилось это апрельским днем, перед грозой. Над поляной сгущались тучи, и вскоре Оливия услышала, как капли падают на крыльцо и стучат в окна. Она поднялась и вышла на веранду. Оливия собиралась лишь убрать подушки со стульев и не надела куртку, не взяла трость, просто шагнула за дверь, и, нагнувшись за синей подушкой, лежавшей на деревянном стуле с подлокотниками, она кое-что заметила на дощатом полу, пригляделась: это был окурок. Оливия долго смотрела на окурок, не в силах вообразить, откуда он мог бы взяться. Она была всерьез озадачена – и встревожена. Причем окурок не выглядел давним, его бросили тут не месяц назад, поскольку белая часть сигареты не успела загрязниться, но была только примята. Бросили прямо рядом со стулом. Кто-то сидел на этом стуле и курил, пока ее не было дома? Как такое могло произойти?
Оливия наклонилась – позднее она не могла припомнить, почему упала. Однако упала – вперед, головой почти вниз, между стеной дома и спинкой стула, и тут же перевернулась на бок, но падение было столь неожиданным, что в голове у нее на миг помутилось – просто от изумления. А дальше она не смогла подняться. Не могла, и все тут.
– Оливия, вставай, – негромко приказала она. – Оливия, встань. – Она пыталась снова и снова, но руке не хватало силы, чтобы оттолкнуться от пола. – Вставай, – повторяла она. – Оливия… дура чертова… вставай.
Ветер изменил направление, и дождь, словно прицельно, лупил по Оливии. Дождь был холодным, и крупные капли сыпались на ее лицо, руки, ноги. «Господи, – подумала она, – здесь я и помру». С Кристофером она разговаривала по телефону накануне вечером, и, разумеется, еще по крайней мере несколько дней он не соберется ей позвонить. А если кто-то другой позвонит – кто? Эдит? – и трубку никто не возьмет, им и в голову не придет поднимать тревогу.
– Оливия, вставай, эй, ты, встань уже, – повторяла она.
Сдается, она умрет от… от чего она умрет? От переохлаждения? Нет, на улице недостаточно холодно, хотя она и мерзла, побиваемая дождем. Она умрет от голода. Нет, от обезвоживания, и сколько времени это займет? Дня три. Она пролежит здесь целых три дня. «Оливия, ты сейчас же встанешь». Она была наслышана о подобных происшествиях. Мэрилин Томпсон, упавшая в своем гараже и пролежавшая там два дня; Берта Бэбкок, упавшая с лестницы в погребе и пролежавшая четыре дня, пока ее не нашли – мертвой.
– Вставай немедленно, дубина стоеросовая. – Не получалось.
Она не прекращала попыток, но ей удалось лишь немного распрямиться, лежа на боку, – руке не хватало силы. И тут Оливия увидела кран, торчавший прямо из стены дома. Джек был против крана на веранде, утверждая, что он портит внешний вид дома, но, как он рассказывал, жена настояла, так ей было проще поливать цветы.
– Чертовка Бетси была права, – сказала Оливия, стуча зубами.
Короткими толчками, дюйм за дюймом, Оливия продвигалась к стене, пока не сумела доползти до крана. Сколько раз она протягивала руку, и все мимо, но наконец обхватила ладонью кран. И если это не поможет, то… Он был крепко вмурован в стену, этот кран, и Оливия, опираясь на него, сумела сесть, а затем, повернувшись, встала на колени, ухватилась за подлокотники кресла и наконец взгромоздилась на ноги. Она чувствовала дрожь во всем теле, передвигалась медленно, держась за стену. Войдя в дом, она опустилась в высокое кресло у стола и просидела много-много минут, прежде чем сочла себя достаточно окрепшей, чтобы принять душ.
Но это уже совсем черт знает что. Сидя на кровати с мокрой головой, обмотанной полотенцем, Оливия косилась то на один угол комнаты, то на другой. Кто, скажите на милость, выкурил сигарету на ее крыльце? Кто это мог быть? Воображение Оливии рисовало мужчину зловещего вида: он курит на крыльце, поджидая ее возвращения, и этому жуткому человеку известно, что она живет на отшибе, считай, в глуши и совсем одна.
Ощущение опасности не отпускало ее всю неделю. Оливия засыпала с этим и просыпалась. Оно не отступало даже днем, когда она читала, устроившись в кресле. И не ослабевало – напротив, усиливалось. Наконец она поняла, что ее терзает самый настоящий ужас, но не такой, какой она испытывала после смерти Джека и Генри. Тогда ужас был внутри нее, теперь же он сидел рядом с ней. Усаживался напротив, когда она завтракала на кухне; вскарабкивался на раковину, когда она умывалась; торчал рядом, пока она читала у окна, а потом перемещался в изножье ее кровати.
Она расхаживала по дому, где некогда жила с Джеком, и бормотала:
– Ненавижу, ненавижу, ненавижу это место.
* * *
Одиночество. Ох уж это одиночество!
Саднит, как волдырь на пятке.
Ничего подобного она в жизни не испытывала, размышляла Оливия, меря шагами дом. Ужас начал съеживаться, уступая место этой бездонной вселенной одиночества, что разверзалась перед Оливией, и она представления не имела, что с этим делать. Всю свою жизнь она была как мотор на четырех колесах, сама того не сознавая, разумеется, а теперь все четыре колеса пошли восьмерками и норовят отвалиться. Она не понимала, в кого превратилась и что с ней будет.
