– Не знаю. – Андреа вдруг сникла. Пожала плечами. – Просто он всегда был… всегда был таким скандальным.
Из стихов Андреа Оливия усвоила, что девочка отца не жаловала, но Оливия не могла припомнить, какие на то имелись причины; пьяницей он не был, она бы это запомнила.
– И теперь он умирает? – спросила она.
– Вроде бы.
– И мама твоя умерла. – Об этом Оливия тоже узнала из стихов девочки.
– О, она скончалась двадцать лет назад. Она родила восьмерых детей, еще бы ей не умереть.
– У тебя нет детей, верно? – Разламывая маффин, Оливия подняла глаза на девочку.
– Нет. Я подустала возиться с младенцами.
– И ладно. Дети – лишь заноза в сердце. – Оливия пальцами побарабанила по столу, откусила от маффина, а прожевав, повторила: – Просто заноза в твоем чертовом сердце.
– Сколько их у вас?
– Всего один. Сын. И этого достаточно. У меня еще есть падчерица. Она прелесть. Чудесная девушка. – Оливия медленно кивнула. – Лесбиянка.
– Вы ей нравитесь?
Вопрос удивил Оливию.
– По-моему, да, – ответила она. – Скорее нравлюсь.
– Разве вам этого мало?
– Это другое дело. Я познакомилась с ней, когда она была уже взрослой, и живет она в Калифорнии. С ней все иначе, не так, как с собственным ребенком.
– Почему сын – заноза в вашем сердце? – спросила девочка с некоторой нерешительностью, ломая апельсиновую корку, которой было украшено ее блюдо.
– Кто знает? Таким уродился, наверное. – Оливия вытерла руки салфеткой. – Можешь вставить это в стихотворение. Бери все, не стесняйся.
Девочка молчала, глядя в окно на залив.
И лишь тогда Оливия обратила внимание на ее свитер, темно-синий, с молнией спереди. Но манжеты были грязными, потертыми. Неужто девочка не в состоянии позволить себе хорошую одежду? Быть не может. Оливия поспешно отвела глаза, словно подсмотрела нечто, чего ей не полагалось видеть.
– Что ж, – сказала она, – спасибо, что пустила меня за свой столик. Но мне пора двигаться.
Вздрогнув, девочка уставилась на нее:
– Э-э… Миссис Киттеридж, пожалуйста, не уходите. Выпейте еще кофе. Или вы не пьете кофе? Хотите чашечку кофе?
– Я больше не пью кофе, – сказала Оливия. – Кишечник против. Но ты выпей, если хочешь, а я посижу с тобой.
Оливия поискала глазами официантку, и девица подбежала мгновенно, с Андреа она была весьма любезна.
– Сию минуту, – официантка улыбнулась – улыбнулась! – и налила Андреа кофе.
– Состарившись, – сказала Оливия, когда официантка удалилась, – ты становишься невидимкой. Так происходит со всеми. И однако в некоторой степени ты чувствуешь себя свободнее.
Андреа испытующе посмотрела на нее:
– Расскажите, почему свободнее.
– Ну, – немного растерянно начала Оливия, она не знала, как ей объяснить, – тебя больше не берут в расчет, и это делает тебя свободнее.
– Не понимаю, – сказала Андреа, и у Оливии мелькнуло: «Честная девочка».
– Не уверена, что смогу объяснить. Но ты идешь по жизни и думаешь, будто что-то собой представляешь. В хорошем смысле, в плохом ли, неважно. Но ты думаешь, что ты некто, имеющий цену. А потом обнаруживаешь, – Оливия кивнула в сторону официантки, – что ты больше вообще никто. Для официантки с огромной пятой точкой ты становишься невидимкой. И это освобождает. – Оливия наблюдала за выражением лица Андреа, реакция девочки была явно противоречивой.
Наконец Андреа сказала:
– Ну, я завидую вам. – И засмеялась, и Оливия увидела, что у нее плохие зубы. «Странно, – подумала Оливия, – почему я не заметила этого на ее фотографиях». – Завидую, потому что хотя бы в прошлом вы думали, что что-то собой представляете, – хрипло закончила Андреа.
– Ой, прекрати, Андреа. Последнее, что я слышала о тебе несколько лет назад, – присуждение звания поэта-лауреата этой страны.
– Угу. Было такое, – сказала Андреа.
* * *
Пока они шли к машине Оливии – будь Оливия одна, она бы шагала медленнее, – девочка порылась в кармане куртки, и не успела Оливия глазом моргнуть, как над ее головой поплыл сигаретный дымок. Разочарование, глубокое до дрожи, испытала Оливия. «Что ж, – подумала она, – эта девочка – всего лишь одна из Лерё. И больше никто. Знаменитость она или нет».
Они остановились у машины, и Андреа, размахивая сигаретой, зажатой между пальцами, сказала:
– Это сословная штука, курение. Типа как колоться героином, разве что героин уже не исключительно сословная проблема на самом деле. – А затем, изумив Оливию чуть ли не до испуга, девочка сгребла ее в объятия: – Как приятно было повидаться с вами, миссис Киттеридж.
Оливия опасалась, что у нее воспламенятся волосы от сигареты девочки.
– Мне тоже приятно, – ответила она, села в машину, завела двигатель и медленно поехала задним ходом, не глядя в окно, туда, где стояла девочка; задний ход ныне – дело нелегкое и ответственное. Всю дорогу домой она рассказывала Джеку о том, что с ней приключилось. Почему-то именно Джеку, ее второму мужу, ей захотелось об этом рассказать.
* * *
Вечером, беседуя по телефону с сыном Кристофером, проживавшим в Нью-Йорке, она упомянула о встрече с девочкой.
– Кто такая Андреа Лерё? – спросил он. – Одна из миллиона Лерё, того семейства, что ютилось на задворках Кросби?
– Да, – ответила Оливия, – одна из миллиона, назначенная поэтом-лауреатом.
– Кем? – без всякого пиетета, скорее с ехидцей переспросил Кристофер, и Оливия поняла, что Кристофера не интересовали поэты-лауреаты, как и те, с кем он вместе учился в школе; впрочем, Андреа была на несколько лет моложе.
– Ее выбрали поэтом-лауреатом Соединенных Штатов, – сказала Оливия.
– Вот счастье-то, – хмыкнул Кристофер.
Когда Оливия рассказала о том же падчерице Кэсси по телефону, это дитя оказалось более подкованным в поэзии:
– Оливия, как замечательно! Вау.
А когда она рассказала хозяину книжного магазина – Оливия зашла туда на следующий день с единственной целью – поставить его в известность, – и он отреагировал бурно:
– Эй, да это же очень, очень круто. Андреа Лерё, черт, она потрясающая.
– Ну да, – сказала Оливия. – Мы мило поболтали. За завтраком. Приятная особа. Но в общем обычная женщина.
Оливия позвонила своей подруге Эдит, чей муж Баззи помог ей купить машину; они жили за городом, в пансионате для престарелых, и Эдит страшно обрадовалась за подругу:
– Оливия, ты из тех людей, с которыми так и тянет поговорить.
– Ерунда, – ответила Оливия, но подумала, что Эдит права. – Она показалась мне одиноким ребенком, словно слава и все прочее ничего для нее не значат. На нее грустно смотреть. Одевается в обноски, курит до умопомрачения. Правда, Эдит, она ужасно одинока.
