– Прошу, больше не приезжай сюда. У тебя своя жизнь, живи ею, это твой долг.
От него прежнего осталась одна оболочка, и в этом человеке она не узнавала своего отца.
Сузанна подозревала, что с тех пор у нее, Сузанны, с головой тоже не все в порядке.
* * *
– А еще я раз в неделю разговаривала с отцом, – сообщила она Берни.
Тот поскреб затылок:
– Вот как.
– Я звонила ему каждую неделю. И мы болтали, пусть иногда и очень недолго, всего несколько минут. Ну о чем ему было рассказывать? Тем не менее мы общались, и я говорила с ним тем вечером, когда он погиб. То есть до того, как он погиб, разумеется. – «У меня и правда с головой не в порядке», – подумала Сузанна. – По-моему, у меня с головой не в порядке, – сказала она. – Нет, я еще не сошла с ума, как моя мать, просто…
Берни поднял большую ладонь:
– Понимаю, о чем ты. С тобой все нормально. У тебя стресс. Ты не сумасшедшая, Сузанна. На твоем месте любому казалось бы, что у него что-то не так с головой.
О, как же она любила этого человека. Сузанна на секунду закрыла глаза.
– Спасибо. – И заплакала.
Ей хотелось выть, биться головой о стену, но она лишь тихонько всхлипывала. Со слезами как с тошнотой – чувствуешь, что они подступают, но никогда не знаешь, когда тебя прорвет. К ее удивлению, у Берни нашлась упаковка с бумажными носовыми платками, лежала справа на его огромном деревянном письменном столе, но Сузанна ее не замечала. Немного успокоившись, она спросила:
– Значит, к вам, как и к психотерапевту, приходят люди, готовые в любой момент расплакаться? – Она попробовала улыбнуться. – Я к тому, что вы тоже держите коробку с платками.
– Обычно люди приходят сюда расстроенными, но в разной степени, – ответил Берни, и он определенно говорил правду.
– Что ж, я расстроена. – Сузанна высморкалась и смяла платок в ладони. Слезы высохли.
– Конечно, ты расстроена. Твой отец, с которым ты разговаривала каждую неделю, погиб страшной смертью – в огне. Полагаю, ты очень даже расстроена, Сузанна.
– Да, да. К тому же я, возможно, скоро разведусь.
При этом известии веки Берни совсем закрылись, и он потряс головой – сочувственно, как показалось Сузанне. Вскоре он открыл глаза и спросил:
– А твои сыновья?
Заметив под столом корзину для мусора, Сузанна наклонилась и бросила в нее платок.
– Ну, в прошлом году они оба поступили в колледж. Один в Дартмуте, другой в Мичигане. Слава богу, они понятия не имеют о том, что мы, может быть, разъедемся. Но только… Ох, все это ужасно.
Берни кивнул.
– В этом я виновата, Берни. – Сузанна замялась, но потом выпалила: – Я изменила мужу. Завела идиотский, идиотский роман с… таким скользким типом… И когда я расскажу об этом мужу, он наверняка потеряет всякое самообладание и захочет развода. Мой муж, он… – Она подыскивала слова. – В общем, он традиционалист.
Берни легонько сдвинул лист бумаги, лежавший на его столе, а потом невозмутимо кивнул.
– Почему вы ведете себя так, будто это нормально? – Сузанна сжала пальцами кончик носа.
Берни вздохнул:
– Потому что это нормально, Сузанна.
– Нет уж, только не для меня. У меня такое ощущение, будто я подложила бомбу в свою жизнь. Много лет я жила в тишине и покое, как… ну, не знаю, как на острове. Я уплыла далеко-далеко от всех этих бед, что свалились на беднягу Дойла. На моем острове с моей собственной семьей, моим мужем и мальчиками, мне ничто не угрожало, и все это взлетело на воздух по моей вине.
– Утраты могут спровоцировать подобное, – заметил Берни.
– Подобное что? – спросила Сузанна.
– Некую.… э-э… опрометчивость.
– Но когда я совершила эту кретинскую опрометчивость, мой отец еще не умер.
– Но твои сыновья уехали из дома, – Берни поднял указательный палец к потолку, – а шесть лет назад твоего брата приговорили к пожизненному заключению. И, как ты сама выразилась, твоя мать уже не с нами. Это тяжелые утраты, Сузанна.
Она слушала его будто впопыхах, вроде бы он говорил что-то важное, но она не улавливала суть. О, как бы ей хотелось остаться здесь, у Берни! Внезапно луч солнца проник сквозь дальнее окно, высветив на столе небольшую фотографию в рамке, повернутую к Берни.
– Кто это? – спросила Сузанна, кивнув на рамку.
Берни повернул к ней снимок. Черно-белая фотография мужчины и женщины, очевидно сделанная в стародавние времена, – мужчина с пышной бородой, в костюме и узком галстуке, и женщина в шляпке, плотно сидящей на голове.
– Мои родители, – сказал Берни.
– Правда? – Сузанна присмотрелась к снимку внимательнее. – Они были ортодоксами?
Берни покрутил ладонью:
– И да и нет. В конечном счете нет.
– В конечном счете? Я думала, ортодоксы, они навсегда ортодоксы.
Берни стиснул губы, пожал плечами:
– Значит, ты ошибалась. Они погибли в лагере. Прикидывались неевреями, но они были евреями и поэтому погибли.
– О черт. О господи. Я прошу прощения. – Сузанне стало жарко. – Я не знала.
– Да и откуда тебе было знать? – Он смотрел на нее из-под полуприкрытых век.
– Как вы оказались в Мэне, Берни?
– Мы с женой решили уехать из Нью-Йорка, – все тем же спокойным тоном ответил Берни, – а в Ширли-Фоллз была – и до сих пор существует – еврейская община, вот мы и поселились в Мэне, но потом нам это надоело, я общину имею в виду, и мы переехали в Кросби.
Сузанна хотела спросить, как после гибели родителей в Европе Берни попал в Нью-Йорк, но не спросила. Ей также хотелось бы знать, верующий ли он. Если ему надоела еврейская община, не связано ли это с утратой веры? Это было бы естественно – разве нет? – когда ты потерял родителей при таких обстоятельствах. Многие годы Сузанна считала себя – в глубине души – верующей, пусть и не образцовой, но несколько лет назад это чувство покинуло ее, что Сузанну сильно огорчало.
– Ох, Берни, – сказала она. И сменила тему: – Как ваши дети? Внуки?
– У них все хорошо. – Берни поглядел в окно. – Забавно, но все они перебрались обратно в Нью-Йорк. – И поспешил добавить: – Мы не против.
– Замечательно.
Про жену Сузанна спрашивать не стала, потому что видела ее, поднимаясь по лестнице в кабинет, и поздоровалась с нею. «Она похожа на оплывшую свечу», – мелькнуло в голове у Сузанны. Но, возможно, она всегда так выглядела, Сузанна не помнила.
– Жаль, что я не могу остаться здесь, – сказала она. В противоположном углу комнаты стоял диван с такой же красной бархатной обивкой, как и на кресле.
