«Птицы похожи на человеческие души, — подумала я, завороженная картиной. — Души поют гимн летнему утру, а их хозяева мирно спят в высокой траве».
Я дотронулась до холодного стекла картины и провела пальцем по зеленой траве.
«Может быть, эту картину написал мой прадедушка?»
По левой стене висели натюрморты, и похоже, они были написаны одним художником. Видимо, этому человеку было присуще зимнее настроение: в его картинах преобладали белые, блекло-голубые, серовато-зеленые тона. Одинокая лилия в изящной вазе; хрупкая обледеневшая ветка, небрежно брошенная на стол; плоская тарелка, заполненная еловыми шишками, — от всего этого веяло холодом и унынием.
Я отошла от двери и еще раз посмотрела на картины.
«Кажется, что друг на друга смотрят жизнь и смерть. Радостная, светлая жизнь и блеклая, таинственная смерть».
Я подошла к окну и отстранила тяжелую парчовую штору. Огромное окно было вровень с полом, и мне показалось: еще шаг — и я окажусь на улице. Подо мной несся плотный поток машин, витрины магазинов — ярко украшены, веранды ресторанов заполнены людьми. Несмотря на наступающую ночь, Париж не спал и был оживлен. Аккуратно задвинув штору, я опять оказалась в царстве картин. Казалось, в комнате застыли мысли людей, живших здесь много лет назад. Наверное, эти люди тоже смотрели на бульвар, сидели в уютных парижских ресторанчиках, пили вино. А сейчас их нет, совсем нет! Они ушли, а картины, в которых часть их души, остались. Жизнь и смерть, тело и душа. Мне хотелось смотреть на эти картины, хотелось разгадать их тайну.
Я оглянулась. В комнате стояли тяжелые кресла, между ними висели бронзовые бра. Я выключила люстру и включила бра. Часть картин ушла в тень, часть стала выглядеть ярче, осмысленнее. На картине с лугом уже не было видно птиц, а трава, казалось, ловила последние лучи солнца.
«Удивительно, все в этой комнате удивительно! Почему дедушка не вывез эти картины? Наверное, он скучает без них».
Мой взгляд привлек большой предмет, стоящий в углу комнаты. Я встала и подошла к нему.
«Арфа! Неужели дедушка играл на арфе? Не может быть! Наверное, на ней играла моя прабабушка? Или Натали?»
Мысль об этих женщинах вызвала легкий трепет, и, надеясь найти следы их присутствия, я пошла в другие комнаты. Две из них, по всей вероятности, были женскими спальнями. Они походили на будуары, описанные в романах девятнадцатого века. Большие кровати с балдахинами, туалетные столики с хрустальными флаконами, мягкие пуфы и опять картины. В одной спальной были картины с пасторальными сценками, в другой — морские пейзажи.
Я осторожно взяла один из хрустальных флаконов и открыла пробку. Запах жасмина, смешанный с легким ароматом роз, вырвался наружу, и мне показалось, что в комнату вошла женщина в длинном шелковом платье. Эта женщина ласково посмотрела на меня, приветливо улыбнулась и исчезла.
«Екатерина Владимировна! Вот, оказывается, кто жил в этой комнате».
Я подошла к платяному шкафу и открыла дверцу. Множество платьев. Все они пахли нафталином и, как ни странно, духами своей хозяйки. Погладив старинное кружево, я закрыла шкаф и направилась на кухню.
«А мама ничего этого не знала! Как бы обрадовалась, увидев Париж! Ей не довелось познакомиться с Дмитрием Павловичем, увидеть комнаты своей бабушки, тети…»
Резкий звонок мобильного телефона остановил мои мысли на полпути. Я вскочила и бросилась к сумке.
— Алло! — тревожно крикнула я. — Алло!
— Риточка! Я вас напугал? — раздался приятный мужской баритон.
— Нет! То есть, да!
Я уже поняла, что это — Морис. Звонок оторвал меня от грустных воспоминаний и вовремя перенес в реальность.
— Уже отдохнули?
— Рада, что позвонили.
— Одиноко?
— Нет, тут другое! Квартира наполнена запахами моих предков.
— Может быть, на время надо нарушить воспоминания?
— Пожалуй, вы правы.
— Я зайду за вами, постараюсь развеять минорное настроение.
— Хорошо, — ответила я и устремилась к чемодану.
«Пожалуй, надену маленькое платье».
Переворошив юбки и брюки, я вытащила темно-зеленое платье, которое накануне отъезда мы с Лялькой купили в Доме моды.
Спасибо ей! Натягивая на себя платье, я вспомнила, как мы носились по магазинам и выбирали платья, брюки, сапоги…
Я посмотрела в овальное зеркало, висевшее в прихожей, и собственный внешний вид мне понравился. Накинув плащ, я прошлась перед зеркалом. Высокие каблуки и длинные полы плаща зрительно увеличили рост, бледность лица растворилась в полумраке прихожей, а вместе с ней улетели усталость и легкая грусть. Я улыбнулась и запела, пытаясь подражать голосу Эдит Пиаф.
Звонок в дверь прервал мою песню, и я загремела замками.
— Какая женщина! — увидев меня на пороге, воскликнул Морис. — Настоящая метаморфоза!
— Куда идем?
— На Монмартр, куда же еще! — ответил Морис, продолжая меня рассматривать.
— Тогда вперед!
Я закрыла квартиру и зацокала каблуками по мраморной лестнице.
— У вас в Москве все такие волшебницы? — спросил Морис, бережно придерживая меня за локоть.
— Все!
— Загадочна женская душа! — улыбаясь, сказал Морис. — А русская душа загадочна вдвойне!
— На это утверждение мне ответить нечего!
— Почему?
— Потому что оно справедливо!
Я с удовольствием посмотрела на огни бульвара Хаусманн.
— Как я мечтала о Париже последние три месяца!
— А раньше не мечтали?
— Раньше даже подумать об этом не могла!
— Почему?
— Потому что была не знакома с дедушкой.
Видимо, Морису трудно было понять, какая тут связь. Пожав плечами, он подвел меня к такси, стоявшему недалеко от дома, и открыл заднюю дверь.
— Думаю, самое время перейти на «ты», — предложила я, усаживаясь в машину.
— С радостью!
Мы ехали по Парижу и молчали.
«Видел бы меня сейчас Олег Александрович. Не узнал бы! Такая красотка! Едет по Парижу! И куда? На Монмартр! А если бы он узнал, что я еду в ресторан, к тому же — не одна! Пожалуй, он сказал бы: «Ночью в ресторан ездят только падшие женщины и мафиози!» А я — ни то ни другое! Вот так-то, нестыковочка получается!»
Я гордо подняла голову, и презрительная гримаса пробежала по моему лицу.
— Что-то не так? — встревоженно спросил Морис.
— Все очень хорошо! — улыбнулась я, и гримаса юркнула в заветный сундучок, где хранились мои эмоции.
«Конечно, за три месяца я сильно изменилась! Вспомнить, например, мой предновогодний поход в ГУМ: замученная жизнью тетка, ни больше ни меньше! Правильно Варька тогда сказала: «Вся ты, Мариш, какая-то скукореженная!» А теперь мое «Я» вырвалось наружу, и оказалось, оно и не такое робкое, как всем представлялось!»
