– Ужасно… – пробормотал Олег. – Как это ужасно!
Я вздрогнула.
– Что?
Он прикрыл ладонью глаза и лоб.
– Извините. Извините.
Мне говорили комплименты миллион раз, но никогда в такой форме.
– Вы не должны так говорить! Это жестоко! – Я разревелась. – Зачем, зачем?
– Не должен, сорвалось… Просто вы очень красивая. Пожалуйста, простите!
– Краси-ивая, – выла я. – Краси-ивая… Как кукла, да? Но кукла сломалась, теперь ее выкинут на помойку.
– Это не помойка! – закричал Олег – и осекся. – Извините… Черт, вы как-то странно на меня действуете. Я сегодня не в форме.
– Я тоже, – прогундосила я. – Давайте завязывать. Пойду.
Шмыгая носом, подхватила сумку и пошла к двери.
– До свидания, – сказал Громов вслед. – Вы завтра придете?
Ничего я ему не ответила.
Нужно было покурить. Срочно.
На тридцатилетие я сделала себе подарок – отказалась от табака, потому что от него портится цвет лица и желтеют зубы. А теперь снова закурила. Одна из маленьких радостей кошмара, в который превратилась моя жизнь. Как в кино: приговоренному перед казнью разрешается выкурить сигарету.
Я стояла во дворе, у входа в полуподвал, смотрела на черный прямоугольник неба, зажатый между крыш, а на освещенные окна не смотрела. Чернота действовала на меня успокаивающе. Вот они, настоящие подготовительные курсы к смерти: глазеть на ночное небо, представлять себе бескрайний мертвый космос, сознавать малозначительность того, что меня ожидает.
Недокуренная сигарета, как маленькая падающая звезда, полетела в сторону. Перед тем как уйти, я еще раз поглядела вверх.
И был мне голос – глухой, прерывающийся. Он сказал:
– Погодите.
Это был голос Громова.
Я вздрогнула, не сразу сообразив, что голос доносится из динамика. Громов подглядывал через камеру видеонаблюдения, как я курю.
– Вы на машине?
– Нет…
– А куда едете?
Я сказала.
– Минутку подождете? Я вас подвезу.
Нам по дороге? Это известие меня почему-то поразило. Первое, что я сделала, автоматически – встала под лампой и посмотрелась в зеркальце. Нечего сказать, красавица: глаза распухли, под ними круги. И нос, кажется, красный. Хотя в машине будет не видно. И вообще глупости.
Громов вышел. Мы сели в автомобиль. Поехали. Всё – без единого слова.
Я искоса поглядывала на него, он смотрел только на дорогу. Брови сдвинуты, возле рта резкая складка. Хотелось бы мне узнать, о чем он так сосредоточенно думает.
– Послушайте, а это точно? – спросил Олег, когда мы остановились на третьем или четвертом светофоре. Вот теперь он повернулся. Глаза у него влажно блестели.
– Что «точно»?
– Ну, диагноз. Бывают ошибки. Я знаю очень хорошую клинику в Германии. Это можно устроить. Дополнительная проверка не повредит. Денежный вопрос решим, если это для вас проблема…
Он был совсем не похож на того Громова, который вел занятие с живыми покойниками. Куда-то подевались спокойствие, уверенность, умудренность. И голос был другой, жалобный.
– Ошибка исключена. У меня три месяца. Максимум.
Зажегся зеленый. Олег поставил рычаг на «драйв», поехали. Я обратила внимание, что он каждый раз перед светофором ставит на нейтралку. Очевидно, привычка к аккуратности.
И пришла мне в голову одна идея. Ужасно хотелось снова ощутить его прикосновение, хоть на секунду. Перед расставанием можно пожать руку, но это когда еще будет.
Я откинулась назад. Будто в рассеянности, не зная, куда пристроить, положила руку на рычаг скоростей. И отвернулась.
Перед очередным светофором он опять захочет поставить на нейтралку, дотронется до моей кисти. Я скажу: «Ой, сорри» – и отдерну. Ничего такого.
Но мы гнали уже по Ленинградке, и светофоров почти не стало, а те, что были, как назло, горели зеленым. Так и доехали.
– Вон мой дом, – показала я. – Можете остановиться возле фонаря. Видите, на втором этаже окно светится?
– Вы живете не одна? – удивился он, притормаживая.
– Одна.
– Зачем же оставлять свет? – И смешался. – Ну да… Что-то я сегодня плохо соображаю. Все мои так делают. Тяжело возвращаться в темноту.
Тут ему все-таки пришлось дотронуться до моей руки. Я ждала прикосновения, как удара током. Но не такого сильного.
И еще я думала, что, наткнувшись на мою руку, Олег свою отдернет. А он крепко сжал мою кисть.
Не знаю, сколько мы так просидели. Ничего не было сказано, ни слова. Слова бы только помешали.
Сначала я ни о чем не думала. От руки поднималось тепло, всё мое тело будто наполнялось жизнью, и я не двигалась, чтобы не мешать этому волшебному процессу.
Потом очнулся рассудок. И я в панике вырвала руку. Энергетическая цепь рассоединилась.
Что я делаю?! Зачем?! Если мне страшно и одиноко, это не оправдание, чтобы тащить за собой в могилу Олега! Он здесь ни при чем! Какая же я стерва! Всю жизнь была эгоистичной, бессердечной сукой, такой хочу и подохнуть?
– До свидания, – сказала я, задыхаясь, и всё не могла нащупать ручку двери. – Завтра увидимся.
А сама уже знала, что никуда я завтра не пойду и никогда мы больше не увидимся.
– Какое завтра? – сказал Олег. – Я поднимусь к тебе. Можно?
– Нельзя, – ответила я. – Ни в коем случае.
Хлопнула дверцей. Пошла к подъезду, говоря себе: «Только не оборачивайся, только не оборачивайся!»
Выбор следующей фразы:
1. Но это было сильнее меня, я обернулась. (Вам на эту страницу)
2. Если и был в моей никчемной жизни хоть один достойный поступок, то этот: я дошла до подъезда, так и не обернувшись. (Вам на эту страницу)
Часть четвертая
ветвь первая
Минут пять я колебался, звонить или нет. Даже «вызов» нажал, но тут же дал отбой. Не поможет мне теперь Лев Львович. Отныне я сам по себе.
Главное, страх пропал, как будто никогда не было. Вот ведь странно: когда оставалось жить три месяца – трясся, а когда смерть задышала прямо в лицо, успокоился.
