– Да какая, к чёрту, разница во взглядах? Ему было пятнадцать! Пятнадцать лет! И он оказался наедине с тем, что совершил. А вы сейчас о том, что у вас с Ариной Васильевной на это всё были другие взгляды.
Она повысила голос, и на них стали оборачиваться посетители кафе.
– Ты многого не знаешь, Есения.
– Так просветите меня. Глеб это сделал на днях – мне многое стало яснее.
– Даже если это тебя не касается?
– Меня касается Глеб. И если то, что случилось девять лет назад, может мне помочь, то я хочу знать всё.
– Хорошо.
Михаил тоже откинулся на спинку и также сложил руки на груди, словно ставя барьеры со своей стороны между собой и странной женщиной напротив, которая собиралась покопаться в том, что до сих пор причиняло ему боль. Ведь причиняло же – Еся видела это. Но она не собиралась отступать. Готова была побыть хоть странной женщиной, хоть той, кого он после возненавидит.
– Ты права. Глеб оказался вовлечённым в то, к чему имел очень опосредованное отношение. Его отчим и вправду был скотиной. Но его выбрала сама Арина. И ушла от меня к нему. Готова была простить ему всё. А тот этим пользовался.
– И о каком опосредованном отношении может тут идти речь? Глеб – сын Арины Васильевны. Вы не забыли?
– Нет. И не кипятись. Я забирал его в Питер. Не хотел, чтобы он видел всё то, что так его травмировало. Он уехал обратно. Сам.
Есения даже подалась вперёд, чтобы понять, шутит Кузнецов или серьёзен. Ведь он не мог верить в то, что говорил. Или мог?
– Михаил, вы сами вообще себя слышите? Речь идёт о Глебе. Вы что, не понимаете, что он не мог оставаться в другом городе – да даже в другой комнате – зная, что делает с его мамой её любовник?
– Муж.
– В этом нет никакой разницы. Хоть сам Господь Бог. Кто угодно мог бы. Глеб – нет.
– И что ты думаешь мне нужно было тогда сделать? Насильно увезти и его, и Арину?
– Если это бы помогло избежать того, что творится сейчас – да.
– Какие вы с Глебом наивные.
– Не наивные. Просто другие.
– И это тоже.
– Речь сейчас не об этом. Вы знаете, что Арина Васильевна очень ждёт вас?
– Знаю. Но я не могу заставить себя поехать туда. В эту квартиру. К ней.
– А придётся. Глеб сейчас там. Наедине с матерью. Слушает её проклятия. И больше ничего не хочет.
Её голос дрогнул, и она поспешно отпила глоток воды.
– А где помощница Арины?
– Не знаю. Наверное, выгнал. Вы же знаете своего сына.
– Похоже, что не очень.
Еся судорожно вздохнула – на лице Михаила появилось слишком знакомое ей выражение. Решительности, которой ничего невозможно противопоставить. Только у Кузнецова-старшего она была сдобрена щедрой порцией какого-то непередаваемого ужаса. Он поднялся со своего места, дёрнул головой, будто его душил воротник рубашки, и бросил короткое:
– Поехали немедленно.
Он был сломан. И ненавидел себя за это. Стоял на коленях перед тем, во что со всего маху макнула его жизнь, и ничего не мог предпринять. Впервые за двадцать четыре года своей грёбаной жизни. Ненависть к самому себе была столь огромной, что Глеб раз за разом задавался вопросом: есть ли в этом мире хоть какое-то достойное наказание, которое могло бы искупить все его грехи? Может, заживо содранная кожа, как во времена средневековой инквизиции? Или медленная смерть на костре? Хоть что-нибудь, что показалось бы ему карой, которую он заслужил на все сто?
Ответов на эти вопросы не было. Как не было и наказания, приняв которое, он смог бы избавиться от проклятия или от всех своих прегрешений, самым страшным из которых была Еся.
Он не имел никакого права ломать её жизнь, никакого, чёрт бы его побрал, права вообще находиться рядом, но не смог сдержаться. И повторись всё заново – не остановился бы ещё раз. А вчера, когда она приехала в Москву, безошибочно поняв, где он, впервые смог сделать свободный вдох.
Настоящий му*ак.
Который так отчаянно, жадно нуждался в единственной, кто мог его спасти.
И за это Глеб ненавидел себя ещё сильнее.
Когда после очередных проклятий, к которым он уже не прислушивался, досконально зная, как ненавидит его мать, в коридоре послышался приглушённый голос отца, Глеб рывком сел на постели. Его глаза распахнулись, а с губ сорвался сначала едва слышный стон, а после – тяжёлое дыхание. Если ему не показалось, и отец здесь…
Он же так ждал этого момента, так мечтал сделать хоть что-то для матери, единственным желанием которой на исходе жизни была необходимость увидеть мужа, принесшего молока. Он уже отчаялся, и вот теперь папа был здесь. Только один человек мог это сделать для него. Еся. Не заслуживающая того дерьма, которым был Глеб, но готовая сотворить для него невозможное.
Его Еся.
Он осторожно, будто боялся рассеять какую-то эфемерную иллюзию, сотканную его воспалённым воображением, спустил ноги с постели и, стараясь не шуметь, встал, покачнувшись. Сколько он не ел? Несколько дней, должно быть. С тех пор, как вышвырнул Есю из их квартиры. Какая, к чёрту, разница, если сейчас он чувствует то, что ему самому уже казалось давно и безвозвратно похороненным внутри?
Призрачное, едва уловимое желание жить.
Сделать так, чтобы Еся была с ним счастлива. Может, не в общепринятом понимании этого слова – так он просто не умел – но по-своему счастлива.
Он же мог это сделать для неё. Для себя. Хотя бы попытаться всё исправить.
Ведь если Еся не отказалась от него даже после того, что он натворил, самое меньшее, что он может сделать – предпринять неумелую попытку хоть в этот раз сделать всё иначе.
Лицо Еси исказила болезненная гримаса, когда она повернулась к Михаилу, вошедшему следом за ней в квартиру. Арина Васильевна как раз перешла в стадию истерики, унять которую можно было с огромным трудом. Из её спальни доносились пронзительные крики, сыплющие проклятиями.
– Боже, боже… – скорее выдохнул, чем произнёс Михаил, с жадностью делая глубокий вдох. – Кошмар.
Он отодвинул Есю и шагнул в коридор, направляясь в комнату Арины Васильевны, а Есения осталась на месте, чувствуя себя в этой квартире лишней и чужеродной. Она устроилась на корточках возле стены и прикрыла глаза, пытаясь привести мысли в порядок. К Глебу не пошла. Просто не знала, что ему сказать. И боялась не увидеть никакого отклика со стороны Кузнецова на новость о том, что его отец здесь. У неё ещё теплилась надежда, что приезд Михаила совершит то, чего не смогла сделать она – заставит Глеба вернуться из его состояния. И она не хотела с этой надеждой расставаться.
Арина Васильевна затихла почти сразу же, как только Михаил вошёл в её комнату, но к приглушённому разговору Еся старалась не прислушиваться. Ей было достаточно восклицания матери Глеба, произнесённого надрывным голосом, чтобы в очередной раз понять: нужно как можно скорее уезжать отсюда. Забирать Глеба и бежать. Навсегда.