– Глеб… Что случилось?
– Ничего не случилось. Всё отлично.
– Мы с Жорой внизу. Сейчас поднимемся.
– Зачем?
– Еся просила приехать. Она тебе ничего не говорила про Сергея?
В голосе Виолетты слышалось удивление, осторожность, непонимание. И… страх. Кузнецов внезапно и сам ощутил его – дикий ужас. Первая ледяная волна набежала, как цунами, но так же быстро отступила. Неужели он… ошибся? Сделал то, что уже будет невозможно исправить.
– Я видел их вместе. Видел, как они трахались.
– Б*ядь… Я поднимаюсь.
Вторая волна страха затопила каждую клеточку тела. Глеб с силой сжал сотовый Еси и окинул невидящим взглядом прихожую. Глаза наткнулись на туфли, брошенные возле полки. Он же её выкинул без обуви. Одну. Под дождь. Без телефона, вещей, денег… Что с ней происходит сейчас и где она вообще – неизвестно. Что бы она ни натворила, он не имел никакого права так с ней поступать.
С ней.
Своей Есей.
Ведь она оставалась принадлежащей ему даже сейчас. Даже в эти грёбаные часы иссушающей боли… Глеб быстро надел кроссовки, схватил ключи и помчался прочь из квартиры.
– Кузнецов, если с ней что-то случилось, я тебя кастрирую! – истерично выкрикнула Виола, выбегая под дождь. – Ты, блин, сука, хоть бы послушал! Сволочь!
Она всхлипнула, и этот звук прошёлся по нервам Глеба остриём кинжала. А потом всё исчезло. Остались только дождь и пронизывающий холод. И пелена перед глазами. Единственная потребность – найти Есю – вот, что было важным. Всё остальное отошло на задний план. Найти, вернуть, исправить то, что исправить было нельзя. Он просто не верил в это. Глеб же был проклятым. У него всё было не так, как у других, но он продолжал цепляться за возможность стать счастливым. И принести той, которую любил до беспамятства, счастье. Какое умел. Уродливое, неправильное, но всё-таки счастье.
Не смог.
Никогда не мог. И никогда не сможет. Это не для него – семья, дети, любовь. Раньше он замещал всё суррогатом, коктейлем из шлюх и сомнительных удовольствий, теперь не хотел ни этого, ни чего бы то ни было другого. Он вообще ничего не хотел. Только найти Есю, удостовериться, что с ней всё хорошо, и исчезнуть. Из её жизни. Вообще из жизни, в которой ему не было места. Одежда давно промокла, с волос на лицо капала вода, а он всё бегал и кричал в тишину и темноту летнего тёмного неба имя той, которая стала его спасением.
И проклятием.
Еся стояла возле окна и смотрела невидящим взглядом на сад, где бегали, играя друг с другом, два бигля. Всего два дня. Прошло всего лишь два дня после того, как её случайно подобрала на дороге Лена Коржова, которая чудом проезжала мимо и увидела бредущую вдоль трассы, совершенно мокрую Есю. Привезла сюда и ни о чём не расспрашивала. Она вообще ни слова у неё лишнего не спросила – видела, что Еся не может и не хочет отвечать.
Иногда Есю накрывало ощущением, что всё случившееся было в другой, не принадлежащей ей жизни. Начиная от замужества, заканчивая тем, что она оказалась выброшенной под дождь из жизни Кузнецова. Но в основном она рыдала. От боли, от несправедливости того, что с ней произошло. От непереносимого груза на плечах, который она была не в силах вынести. Глотала успокоительное горстями, но оно лишь на мгновение приглушало боль и все остальные чувства, а потом Есю накрывало новой волной ужаса. И боли.
Шлюха, шлюха, шлюха… Это слово молотом стучало в висках. Она по собственной воле превратила себя в шлюху Глеба, а после они оба – её муж и её любовник – сотворили с ней то, что навсегда изменило её жизнь. И её саму. У неё не просто на лбу клеймом стояло это слово – она чувствовала, что её душа в нём испачкана навсегда. В одном-единственном слове – б*ядь.
Она не знала ничего. Что делать дальше. Куда возвращаться. Когда и как. Она вообще ничего не знала. И не хотела знать. Ей просто было всё равно. На всё и на всех. На себя – в первую очередь. Кто она теперь? Неважно, какое место она занимает в этом мире, обществе, в жизни вообще. Важно, кто она теперь для себя? Всего лишь тень от той Еси, которой она была два дня назад. Всего лишь никто…
– Еся…
Нет-нет. Только не его голос, только не он сам, только не Глеб. Есения прикрыла глаза и сделала судорожный вдох. Это мог быть только Кузнецов. Он пришёл. Нашёл её, приехал, снова заставил сердце отсчитывать рваный ритм где-то в висках. Она же аромат его из тысячи способна была узнать. И вот теперь он окутал её, как и раньше. С той лишь разницей, что раньше он был родным, а сейчас – стал далёким.
– Ты ещё не всё мне сказал? – Она нашла в себе силы на то, чтобы повернуться и посмотреть на Глеба. – Ну, давай. Я готова послушать дальше.
– Нет.
– Что нет? Не всё?
– Я не за этим здесь.
– А зачем? Ударить меня новыми словами? Уже ударил. Убить? Считай, что уже убил. Мне больше нечего тебе предложить с собой сделать, Глеб. Нечего.
– Я прошу просто меня послушать.
– Для чего?
– Чтобы ты поняла, какое дерьмо тебе досталось в ту ночь, когда я имел наглость к тебе войти у Колесниковых.
– Рассчитываешь, на то, что скажу, будто уже это поняла?
– Нет. И ты не поняла. Всё гораздо хуже.
– Ещё хуже?
– Да. И я му*ак, потому что не сказал тебе об этом раньше. Что вообще к тебе подошёл.
– Ты вряд ли удивишь меня чем-то, Глеб. Тебе просто нечем, поверь. Всё то, что ты сказал мне два дня назад – считай, это был верх того, чем ты был способен меня поразить. И убить.
– Еся… Послушай меня, прошу.
– Ну, давай… Удиви меня, Кузнецов.
Он сделал к ней шаг, но остановился, а с губ Есении сорвался болезненный всхлип. Она смотрела на него и не могла понять, что изменилось. Почему он вдруг кажется ей таким… блёклым? Как будто был нарисован в её жизни яркими красками, а сейчас они стали тускнеть. Только не её память тому виной. Не она его забывает, а он сам потерял эти краски. Не было больше суровой складки на лбу, уверенности во взгляде, только штрихи чего-то, чему она даже определения дать не могла. Что-то умоляющее, просящее, вымаливающее прощение за грехи? Так смотрят на родителей ребёнок, которому отчаянно нужно знать, что он всё ещё любим. Так отчаянно, что в этом ощущении можно утонуть. Задохнуться…
Погибнуть.
– Я же к матери тебя тогда привёз, чтобы она поняла, что я смогу быть счастливым после того, что сделал. Ты была моим шансом. Одним на миллиард. А я его просрал. Мне же так важно было, чтобы она это увидела и поняла: её сын, которого она так ненавидит, счастлив. Я бы даже злорадства не испытал. Только спокойствие.
Глеб начал говорить, и Еся вздрогнула от того, что он произносил. Ровно, чётко, словно каждое слово вырубал в воздухе. Без права на оспаривание. Он сжал руки в кулаки, метнулся к Есе, но, словно передумав, отвернулся. А она смотрела на его неестественно прямую спину и ничего не понимала. Успокоительное делало его голову пустой, будто набитой ватой. А Глеба ломало – Еся видела это. Они были знакомы так недолго, а она уже знала его так хорошо… Чувствовала.
