— Да какой же это якобинец, черт вас возьми! Это кавалер Сан Феличе, библиотекарь его королевского высочества принца Калабрийского, и никто другой! Так что же вам нужно, — продолжал он, обороняя кавалера саблей, — чего вы привязались к кавалеру Сан Феличе?
— Капитан Микеле! — закричали лаццарони. — Да здравствует капитан Микеле! Он наш!
— Не «Да здравствует капитан Микеле!» надо кричать, а «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и кричать сейчас же!
И толпа, которой было все равно, что кричать: «Да здравствует такой-то!» или «Смерть такому-то!» — лишь бы кричать, принялась горланить в один голос:
— Да здравствует кавалер Сан Феличе! Один Беккайо молчал.
— А ты что, воды в рот набрал? — сказал ему Микеле. — Если ты и получил у ворот его сада то, что тебе полагалось, это еще не значит, что ты не должен кричать «Да здравствует кавалер!».
— А если я не хочу, если мне это не нравится? — проворчал Беккайо.
— Наплевать мне на то, нравится тебе это или нет, раз я так хочу, — продолжал Микеле. — «Да здравствует кавалер Сан Феличе!», и все тут, или я вышибу у тебя второй глаз!
И он потряс своей саблей над головой Беккайо, который сильно побледнел, не столько от гнева, сколько от страха.
— Друг мой, мой добрый Микеле, — сказал кавалер, — оставь этого человека в покое. Ты же видишь, он не знал меня!
— А хоть бы и не знал! Зачем он заставлял вас целовать голову этого несчастного, которого сам же и убил? Правда, лучше поцеловать голову этого честного человека, чем голову такого мерзавца, как он!
— Вы слышите? — прорычал Беккайо. — Он называет якобинцев честными людьми!
— Заткни свою глотку, негодяй! Этот человек вовсе не якобинец, ты сам отлично знаешь: это Антонио Феррари, курьер короля и один из самых верных слуг его величества. Если вы мне не верите, — обратился он к толпе, — спросите кавалера. Кавалер Сан Феличе, скажите этим людям, которые вовсе не злодеи, а только имели несчастье послушаться одного негодяя, объясните им, кем был бедный Антонио!
— Друзья мои, — сказал Сан Феличе, — Антонио Феррари действительно стал жертвой какой-то роковой ошибки. Он был одним из самых преданных слуг нашего доброго короля, который в эту минуту оплакивает его кончину!
Толпа слушала в оцепенении.
— Посмей сказать теперь, что эта голова не Феррари и что Феррари не был честным человеком! Что ж, говори! Говори, чтобы я мог искромсать другую половину твоей физиономии!
И Микеле поднял саблю над головой Беккайо.
— Смилуйся! — взмолился тот, падая на колени. — Я скажу все, что ты захочешь!
— А я, я скажу только то, что ты подлец! Убирайся-ка прочь и берегись, если когда-нибудь попадешься мне на пути ближе, чем на двадцать шагов!
Беккайо бросился бежать под гиканье толпы, которая еще минуту назад поддерживала его, а теперь разделилась на две группы: одна с бранью преследовала Беккайо, другая сопровождала Микеле и Сан Феличе, выкрикивая:
— Да здравствует Микеле! Да здравствует кавалер Сан Феличе!
Микеле остановился у ворот сада, охраняя Сан Феличе, пока тот не вошел в дом и, как мы уже сказали, не позвал Луизу.
Выше мы рассказали о том, что он видел из окон библиотеки и что с ним случилось на спуске Джиганте: двух подобных происшествий достаточно, на наш взгляд, чтобы объяснить его бледность.
Едва супруг сообщил Луизе причину, которая так рано привела его сегодня домой, как она сделалась еще бледнее, чем он. Но она не сказала ни одного слова, не сделала ни одного замечания, только спросила:
— В котором часу отъезд?
— Между десятью и двенадцатью ночи, — ответил кавалер.
— Я буду готова. Не беспокойтесь обо мне, мой друг.
И она удалилась под предлогом, что следует начать сборы к отъезду, отдав распоряжение подать обед как всегда, к трем часам дня.
LXXVII. РОК
Но Луиза ушла не к себе: она поспешила в комнату Сальвато. В борьбе между долгом и любовью победил долг. Но, пожертвовав долгу своими чувствами, она сочла себя вправе оплакать свою любовь. И с того дня как Луиза сказала мужу: «Я поеду с вами» — она дала волю слезам.
Не зная, как отправить письмо Сальвато, она не писала ему; но от него получила еще два послания.
Пылкая любовь и глубокая радость, которыми дышала каждая строчка этих писем, терзали ей сердце, особенно при мысли о жестоком разочаровании, которое ожидало Сальвато, когда он, полный надежд, уверенный, что найдет окно отворенным и Луиза будет ждать его в комнате, где она сейчас так горько рыдала, увидит, что окно закрыто и любимой нет.
И однако она ничуть не раскаивалась в принятом решении или, вернее, в принесенной жертве: выбор был сделан, и теперь, когда час отъезда настал, она поступала так, как решила.
Она позвала Джованнину.
Та явилась. Служанка видела в кухне Микеле, и у нее возникло подозрение, что случилось нечто необычайное.
— Нина, — сказала ей госпожа, — сегодня ночью мы покидаем Неаполь. Вам я поручаю заботу о моих вещах: соберите и уложите в сундуки все, что мне необходимо. Вы ведь знаете, что мне нужно, не хуже меня. Не правда ли?
— Разумеется, знаю. И сделаю все, что госпожа прикажет. Но мне хотелось бы, сударыня, услышать от вас одно разъяснение.
— Какое же? Говорите, Нина, — сказала Сан Феличе, несколько удивленная сухостью тона, каким служанка отвечала ей.
— Вы сказали: «Мы покидаем Неаполь»; кажется, сударыня, вы изволили произнести именно эти слова?
— Да, конечно. Именно так.
— Вы имели в виду взять с собою и меня?
— Если вы пожелаете, да. Но если это почему-либо вам не по душе… Нина поняла, что зашла слишком далеко.
— Если бы это зависело только от меня, я с огромным удовольствием последовала бы за вами хоть на край света, — сказала она, — но, к несчастью, у меня семья.
— Иметь семью — никогда не может быть несчастьем, дитя мое, — возразила Луиза с ангельской кротостью.
— Простите, сударыня, если я говорила слишком откровенно.
— Вам незачем извиняться, милая. У вас родные, говорите вы, и эти родные, верно, не позволят вам покинуть Неаполь?
— Да, сударыня, не позволят. Я в этом уверена, — с живостью ответила Джованнина.
— Но, может быть, — продолжала Луиза, подумав о том, что для Сальвато будет легче встретить здесь в ее отсутствие кого-нибудь, с кем можно поговорить о ней, чем увидеть закрытую дверь и опустевший дом, — может быть, ваша семья разрешила бы вам остаться здесь как доверенному лицу, которому поручено охранять дом?
