И в ушах уже стоял не красивый, но бессмысленный звон! Халид слышал звяканье браслетов на руках своей приемной матери, мягких и ласковых руках, всегда готовых погладить его встрепанные волосы или разбитую коленку. А еще – как перекликаются бубенцы на отцовском верблюде, могучем Баруфе, великане-вожаке с пучками курчавой шерсти вокруг стройных ног, с копытами широкими и плоскими, как свадебное блюдо… И журчание родника, дарующего жизнь большому оазису, а значит, и всем племенам на сорок дней пути вокруг. И гортанный тихий смех Шадир-Ла, первой красавицы и распутницы племени, что однажды холодной пустынной ночью позвала пятнадцатилетнего Халида укрепить колышек в покосившейся палатке.
И он ведь, дурак, действительно сунулся проверять крепления, а Шадир-Ла заливалась смехом, глядя на его удивление, а потом смущение, и ее длинные золотые серьги качались, касаясь тонкой шеи быстрыми поцелуями, и Халид млел, мечтая стать одной из этих серег…
А потом блеснуло в глаза ожерелье на сладко знакомой женской груди, маленькой, высокой, смуглой и крепкой груди пустынной змейки Шадир-Ла, первой женщины глупого мальчишки, которого еще никто не звал Зеринге. Блеснуло – и ослепило! Халид невольно попятился, затряс головой – и тут же в глазах просветлело, а лицо обожгло болью.
– Так сколько звезд в колчане Лучника? – спросил чародей, обернувшись к нему, растерянному и вправду хватающему воздух ртом.
– Девять, – буркнул Халид, приходя в себя и потирая щеку, – ладонь у Раэна только с виду была нежной и холеной.
– Вот и постарайся об этом помнить, – неожиданно серьезно посоветовал тот. – Увидишь или почувствуешь что-то необычное, вспоминай звезды одну за одной и думай только о них. Так твой разум будет куда труднее поймать в западню морока. А вот теперь…
На второй ладони у него – хорошо, что не перепутал, когда отвешивал оплеуху! – светился ало-золотым шар величиной с небольшой персик. Халид всего однажды видел знаменитый гром-камень, и тот камушек, в клочья разорвавший троих грабителей караванов вместе с их верблюдами, был чуть крупнее вишни. Он невольно попятился, во рту пересохло…
Раэн небрежно подкинул жуткую алхимическую дрянь на ладони, поймал, медленно и расчетливо примерился вдаль по коридору…
– Разве мой дом чем-то провинился перед тобой, о мудрейший? – с едва уловимой насмешкой поинтересовался мягкий вкрадчивый голос с чинским – снова! – выговором, и в нескольких шагах перед чародеем выросла фигура, закутанная в яркие струящиеся шелка. – Смиренно прошу прощения, что не встретил как положено столь драгоценного гостя. Увы, дела-дела… Но буду рад загладить свою неучтивость, если позволишь узнать, в чем она состоит.
Раэн молчал, выразительно поглаживая гром-камень на ладони одним пальцем, будто приученную к рукам пичугу, но бросать, кажется, пока не собирался, и Халид перевел дух. О чем вообще чародей думает? Что их самих в таком узком коридоре не заденет?
Серый Лис, если это был он, взирал на Раэна с полнейшей безмятежностью, и ничего серого в невысоком крепком чинце, похожем на обычного купца, не было. Гладкие черные волосы, заплетенные в косичку, изжелта-смуглая кожа и узкие темно-карие глаза, тоже почти черные. Сотни, если не тысячи таких чинцев живут в Харузе, торгуя шелком и ароматными травами, жемчугом, душистыми маслами, фарфором, коврами и еще не одной дюжиной товаров на самый взыскательный вкус. Встреть его Халид на улице или в харчевне – и внимания не обратил бы, прошел мимо. Притом, почти все чинцы на одно лицо. Разве что Минри…
– Ты называешь это неучтивостью? – спросил, наконец, Раэн удивительно тусклым и ровным голосом.
Складки алого шелка, подобного лепесткам цветущего граната, заколыхались, в них показалось нижнее одеяние – золотое, как шафран или свежий мед. А еще глубже в разрезах мелькнуло сиреневое, белое и нежно-зеленое… Серый Лис склонился в глубоком поклоне, сложив перед собой на груди руки, и его широченные рукава с узорчатой темно-синей подкладкой еще добавили оттенков в шелковый ворох, яркости и пестроте которого позавидовал бы любой павлин. Выпрямившись, чинец невозмутимо посмотрел на целителя снова, и на его круглом лице, безбородом и безусом, не дрогнул ни один мускул, только шевельнулись пухлые губы, когда Лис медленно и еще вкрадчивее сказал:
– Обычно я называю то, чем занимаюсь, делами, почтенный Раэн. Семейными, торговыми, личными… У скромного отца большого семейства много забот, но я не припомню, чтобы мои детишки словом или делом задели нити твоего драгоценного внимания, хранитель.
– Фокусница Марей, – уронил Раэн тем же бесцветным голосом и снова погладил гром-камень длинными чуткими пальцами целителя. – Время игр кончилось, Лис. Ты отдашь мне тех, кто сделал с ней это, а потом поговорим о других твоих… заботах.
Не считая этих двоих, разговаривающих негромко и обманчиво мирно, в доме было совершенно тихо. Подозрительно тихо, сказал бы Халид, если бы его кто спросил. Где слуги, охрана, домочадцы? Любой дом всегда наполнен звуками и запахами, разносящимися по нему от чердака до подвала. На кухне готовят еду или варят кофе, кто-то правит оружие, кто-то чистит ковры или несет воду… А здесь все словно вымерло!
И это было жутко, как в кошмарном сне, насланном темными марами, когда воздух вокруг становится вязким, и сначала глохнешь, а потом пытаешься двинуться – и не можешь. Ни убежать, ни драться, ни даже крикнуть… Он все-таки положил руку на эфес Ласточки, и холодное серебро приятно обожгло ладонь. «Первая звезда в колчане Лучника – голубая Эль-Мар, – торопливо подумал Халид, вспомнив наставления Раэна. – Самая крупная из девяти. Вторая – малышка Эль-Руин, что мерцает желтым, но это видят лишь самые зоркие… Третья…»
ГЛАВА 12. Цветы и тени
Вернувшись домой, Наргис отпустила Иргану, велев ей не говорить об этой поездке ни с кем, кроме Мирны. Совсем запретить девчонке болтать было все равно, что запрудить горный поток земляной насыпью – рано или поздно вода размоет преграду, и тогда попробуй угадать, куда она устремится. А так Иргана изольет лучшей подруге душу, пожалуется на хозяйку, которая ничего не рассказала изнемогающей от любопытства девице, да и успокоится. А если нет, серьезная скромница Мирна сумеет ее осадить, объяснив, что в дела госпожи лучше нос не совать, если дорожишь своим местом… В Маруди ир-Бехназе Наргис тем более была уверена, как и в его людях. Всех воинов, сегодня ее сопровождавших, взял на службу еще отец, а Солнечный визирь Бехрам ир-Дауд знал толк в людской верности и умел назначить правильную цену за молчание.
Оставшись одна, она закрыла окно в сад и задернула на нем плотный трехслойный полог, не позволяющий увидеть даже тени. Опустилась на колени рядом с кроватью, сдвинула часть боковой панели и достала из потайного отделения большую шкатулку черного дерева. Положила пальцы на гладкую как зеркало крышку, несколько мгновений помедлила, прислушиваясь к стуку собственного сердца. Столько лет… И каждый раз оно замирает, а потом бьется чаще, словно перед свиданием. Станет ли она когда-нибудь открывать эту шкатулку спокойно? Говорят, ничто не вечно, и самая жаркая страсть, сгорев, станет пеплом, а у нее ведь даже страсти не было.
