Что же они говорили, если вообще говорили, а не просто издавали звуки удовольствия ради? Если подобраться поближе, может, и догадаешься. Иногда какая-нибудь женщина запрокидывала голову и издавала звук погромче, то же «ка-ка-ка-ка», что и детеныш в лесу, а другие отвечали. По большей части это был тихий клич, словно воркуют Воронята, но не совсем, и не как Голуби, что бы те ни имели в виду, когда гулят целый день напролет.
Вы, наверное, думаете, что Вороны понимают, по меньшей мере, языки других птиц, но это не так. Вороны хорошо понимают только друг друга. Кто бы ни кричал, всем внятен клич тревоги, предупреждение об опасности или беде – и Вороны, как и Сойки, умеют, если нужно, ему подражать. Вороны неплохо разбираются в высоком наречии Во́ронов, но некоторые слова у них обладают другим значением. Да что там – Воро́ны даже других Ворон из дальних краев и стай не всегда понимают; по речи, среди прочего, и распознают чужака. Но с языками Голубей, Воробьев и Гусей – а также Кабанов и Волков, если у них вообще есть язык, – Вороны не знакомы вовсе.
Все Вороны, кроме одной.
Дарр решился подобраться поближе, но все равно нигде не задерживался, на всякий случай. Он наблюдал за Людьми, смотрел, как их подвижные руки обходятся с вещами: берут, кладут, изменяют. Дарр понял, что все орудия они изготовили сами, – какое же еще животное так себя ведет? Тяжело им это? Нужда заставила? Наверняка они умеют говорить: ведь когда один из Людей издавал звуки, другой что-то делал, словно первый что-то сказал, а второй – понял.
Дарр склонил голову к небольшому собранию Людей. «Имр». Ему показалось, что они повторяют: «Имр, имр». Он услышал, как из его горла рвется звук, а язык пытается его оформить.
«Имр».
Много лет спустя он усомнится: то ли услышал этот звук и попытался его выучить, то сам его издал и так научился? Его это слово или людское? Уже не узнать.
Потом его заметил детеныш в лисьей шкурке, показал на него, и все остальные подняли глаза. Нужно спасаться? Она – к этому моменту Дарр почему-то решил, что это маленькая самка, может быть, потому, что она сидела среди других самок, где не пристраивались самцы с шерстью на лице, – похлопала себя по животу, потом указала на него, заворковала и забормотала, а остальные смотрели на него. И Дарр понял. Она рассказывала им, как он ее нашел и вывел из леса.
Он подал клич, чтобы как-то подтвердить ее слова. Один громкий звук, всеобъемлющий клич.
– Ка! – закричала она в ответ и развела тонкие ручки, словно крылья, и Дарр понял, что она хочет говорить с ним, позвать его, что-то донести.
– Имр, – сказал он; не звук даже, а какое-то бульканье, будто Квакшу проглотил.
Она радостно подпрыгнула.
Она произнесла его слово, точнее, попробовала, а он ответил ее словом. Они оба знали, что поговорили, и в этом суть. Этого было довольно.
С того времени она начала искать Дарра там, где, как она думала, он жил, – в открытой и солнечной части леса, где они впервые встретились, – и грустила, если не могла найти; Дарр же шпионил за поселением, злился, потому что ее всегда окружала толпа детенышей или взрослых, будто она принадлежала им всем. Когда им удавалось встретиться наедине, они повторяли выученное слово, а потом пробовали сказать другое; оба хорошо умели подражать чужим кличам, хоть и не знали, что́ произносят.
Вскоре стало понятно, что она не может говорить на его языке, как Ворона, а он точно так же не способен говорить на ее наречии: различное устройство рта, гортани и языка не позволяло этого. Но, слово за словом, за лето они научились разбирать на слух речь другого. Так они потом и общались: она говорила на своем языке, он – на своем, и постепенно они начали понимать друг друга. В языке Дарра Дубраули совсем немного слов – она его называла «наречием Ка» по тому первому слову, которое повторила, тому, что слышала чаще других, – но они так меняют смысл в разных тональностях и ситуациях, что она училась медленно; ему же приходилось запоминать огромное количество ее слов, и все они для него звучали одинаково, зато каждое имело только одно значение. Со временем он приспособился вставлять некоторые ее слова в свою речь, а она – его слова, загадочные, те, для которых в их родных языках не находилось перевода.
Странное дело: если знаешь имя, вроде бы получаешь власть над названным. Когда Дарр выучил слова «копье», «телега», «горшок» и «корова», эти вещи отделились от всех прочих и стали одновременно самими собой и его собственностью. На то, чтобы понять другие вещи, ушло больше времени. Дарр видел, как она подает клич в толпе сородичей, и только один из них оборачивается, чтобы ответить. Как так? Она сказала Дарру, что позвала человека по имени.
– По какому имени? – уточнил Дарр Дубраули.
– По его собственному, – ответила она. – По имени, которое принадлежит только ему одному.
Они сидели на скале, с которой Дарр Дубраули смотрел на свою первую битву. Теперь они редко расставались, если только он не улетал к знакомым Воронам, которых раздражало ее присутствие, ее когте-палка и ее голос, или если она уходила в свой «дом» к родным, которые не хотели, чтобы Ворона постоянно возилась где-то рядом. «Птица смерти» – так она сказала, а потом упала на землю, закрыла глаза и замерла неподвижно («смерть»), подпрыгнула, размахивая руками («птица»), и указала на Дарра. Его имя или название его рода.
Смерть. Птица. Он вспомнил об обнаженных бойцах, которые призывали стаю Дарра на поле боя. Птицы смерти.
– Но у всего есть два имени, – добавила она. – Одно означает, что это такое, а второе – свое собственное. – Она показала куда-то назад и вверх. – Как это называется? Каким именем?
– Гора.
– А ее собственное имя? Только ее имя?
– Зачем горе имя? Она же не может ответить, когда ее зовешь.
Она повалилась на спину от смеха, так что затрясся белый живот с маленьким узелком кожи в центре.
– Ничего ты не знаешь, Птица, – сказала она.
У нее было не одно собственное имя, а множество: одни ей дали, другие она выбрала сама; одни были лишены смысла и означали только обращение, другие – такие же, как у ее отца или матери, но с ее собственным отличием.
У ее родителей тоже были собственные имена, хоть они и умерли. Все сородичи – она их называла Людьми – заботились о ней, но больше всех она любила того, кого Дарр назвал Певцом, и она тоже его называла Певцом – словом из своего языка, которое означало то же самое, но не совсем.
– Его отец был Бобром, – сообщила она. – А мать – волной на воде, а ее мать – палкой.
Она лежала на спине и смотрела в небо, на быстрые низкие облака.
– У тебя должно быть имя, – заявила она.
Это была странная мысль: будто вылетел вдруг из тумана на чистый воздух, или наоборот.
– А как раздобыть имя?
Она задумалась, смахнула с лица жучка. Дарру Дубраули казалось странным, что ее густые волосы и полоски меха над глазами были почти того же цвета, что и лисья шкура, которую она всегда носила с собой. Одним из имен, которые она придумала для себя, было В-Лисьей-Шапке.
