— Через несколько минут наш лайнер наберет дополнительную высоту и тряска уменьшиться, просим вас не расстегивать привязные ремни и оставаться на своих местах. Сияние, которое вы видели, не что иное, как редкое электрическое явление. Аэробус оснащен всеми возможными элементами защиты, и никакие поля не повлияют на нашу навигационную аппаратуру и двигательную установку.
Врет ведь, подумал Давыдов, так как по первому образованию был инженером и прекрасно понимал, что капитан А-320 кривит душой. От нестерпимого сияния, в котором они находились считаные минуты назад, в поле зрения все еще кружились черные хлопья — отходила от шока сетчатка. Редкое электрическое явление!
И тут самолет перестало болтать — так лодка с мелкой волны влетает в защищенную бухту и скользит по глади, как по маслу. По салону прокатился дружный вздох, а потом раздались аплодисменты. Некоторые пассажиры принялись обниматься от полноты чувств — особенно усердствовали два толстяка в «гавайках», сидевшие в креслах наискосок от четы Давыдовых. По проходам, собирая раскатившиеся бутылки, побежали стюардессы. Вылетевшие из багажных отсеков сумки снова отправились на свои места.
Карина по-прежнему прижималась к мужу.
Денис чувствовал, что испытанный им только что ужас понемногу отступает, а на смену ему приходит какое-то поразительное хладнокровие, отстраненность, никогда ему не свойственная. Он ощущал себя странно. Это смутно походило на «отходняк» от наркоза, но не длинного «масочного», а короткого, внутривенного. Когда-то Давыдову вправляли выбитое плечо, и после сомбревина он испытывал нечто подобное. Но ведь никакого сомбревина не было!
Они и не пили сегодня почти ничего — пару бокалов сухого калифорнийского и пятидесятиграммовую дозу виски можно не учитывать, да и времени прошло изрядно. Но факт оставался фактом, отмахнуться от того, что с ним что-то не так, Денис не мог.
Болел затылок, щипало кончики пальцев, причем щипало так, что боль от впившихся ему в руку ногтей Карины стала затихать. Денису казалось, что он стоит по пояс в воде (он почти физически ощущал влажный холод, плещущийся на уровне пупка), а ступни и икры ног кусают маленькие голодные рыбки. Давыдов поймал себя на том, что ощущение очень реальное, а если закрыть глаза, то впору поплескать водой на жену и соседей.
Но не было ни кошки, ни колыбельки… Был салон лайнера, скользящего на реактивной тяге в разреженном воздухе на высоте 30 000 футов, был жестокий мороз за окном иллюминатора, и только что закончилась сильнейшая тряска, от которой лязгали зубы и повизгивали испуганные до потери пульса пассажиры.
Вода по пояс, самолетная фея, рыбки — вот же чертовщина! Разве что в минералке, которую разносили минут пятнадцать назад, был ЛСД… Хотелось надеяться, что это было так, — потому, что поверить в галлюцинацию было куда безопаснее, чем в происходящее с ними в реальности.
— Не бойся, — прошептал Давыдов на ушко жене, а может быть, и самому себе. — Все хорошо…
— Денис, — отозвалась Карина, — ты в порядке? Что с тобой? У тебя сердце бьется так, будто вот-вот выскочит!
— Ну, не каждый день такое увидишь. Скажу честно, душа в пятках, но штаны в порядке…
— Я поэт, — сказала жена, не сводя с него глаз (зрачки до сих пор были расширены, а кожа на лице мертвенно-бледная — только билась на виске голубая жилка), — зовусь Незнайка…
Он всегда удивлялся ее умению «держать лицо». Самообладание у Карины Олеговны было такое, что любой мужик спекся бы от зависти, — ведь испугана до смерти, а не подает вида. Вот еще бы руку отпустила, а то насквозь процарапает!
Давыдов заставил себя улыбнуться. Улыбка получилась вымученной, но это было все, что он мог изобразить лицом: немеющие мышцы отказывались повиноваться.
— Я в порядке… Ты не могла бы… А то немного больно!
— Ох! Прости!
Карина разжала хватку и с ужасом уставилась на кровавые следы от ногтей, тут же взбухшие на тыльной стороне его ладони.
— Прости, милый… Я не хотела!
— Ерунда…
Денис легонько коснулся ее щеки.
— Ты у меня смелая.
— Ты просто не представляешь, как я испугалась, — возразила она. — До смерти…
— Ты? Испугалась? Брось! Ты не умеешь бояться.
— Еще как умею. Я подумала, что было бы очень глупо погибнуть так… Мы столько лет собирались провести отпуск только вдвоем. Было бы очень несправедливо. И еще… Мы же совершенно не думали о том, что будет, если нас не будет.
Давыдов понял, что она говорит о Мишке, который остался в Киеве. О Мишке, которого они впервые за много лет не взяли с собой — он уже взрослый и сам захотел остаться. Денис представил себе, что было бы, — и похолодел.
«Дела должно приводить в порядок, друг любезный! — сказал он сам себе. — И не на смертном одре, а заранее.
Ну случилось бы с ними сейчас несчастье, и что тогда? Как семья собрала бы «до кучи» все, что они с Кариной заработали? Права Карина, на все сто права. Было бы очень несправедливо…»
Карина вдруг ойкнула и схватилась за висок.
— В чем дело? — испуганно спросил Давыдов. — Что с тобой?
— Кольнуло. Я перенервничала. Знаешь, так разболелась голова… Я вообще странно себя ощущаю. Тело — как не мое. Зато виски сверлит — мама не горюй!
— У меня тоже болит голова, — пожаловался Денис, оглядываясь вокруг. — Хорошо, что хоть без инфарктов обошлось.
Стюардессы как раз выводили из туалета того самого крикливого пассажира — вполне прилично одетого мужчину, но почему-то мокрого с головы до ног. Судя по виду джентльмена, последние пять минут были не самыми лучшими в его жизни.
Рослые девицы держали страдальца под руки, а он едва плелся по проходу на подгибающихся ногах.
— А может, и не обошлось… — добавил Давыдов. — Кто знает, что там у кого внутри? Вот этот парень, он похож на кролика, которого только что выплюнул обожравшийся удав… Кролик сам не свой от счастья, но обосрамшись… И стыдно, и радостно.
— Тебе тоже стыдно и радостно? — спросила супруга, как показалось Денису, не без иронии.
— Я почему-то по наивности полагал, что смерти не боюсь…
— По наивности… — хмыкнула Карина. — Ты не похож на юную институтку, Давыдов. Ты мужик тертый, просто не хочешь себе признаться, что такая вот глупая кончина тебя пугает. Смерти и старости, Чехов ты мой, боятся все. А кто говорит, что не боится, — врет.
Она достала из косметички пудреницу и, осмотрев себя в крошечном металлическом зеркальце, буквально в два движения поправила макияж и прическу.
— И я ее боюсь, Ден. Я ее не просто боюсь, а, прости за тавтологию, до смерти боюсь. Врачи — они к смерти привыкают, но привыкнуть и принять — две большие разницы.
— Ты — и старости боишься? — спросил Давыдов, пытаясь превратить разговор в шутку. — Тебе-то ее чего бояться? Ты — пластический хирург, у тебя вечная молодость практически в кармане.
