Другим важным достоинством Николая Павловича были исключительное трудолюбие и большая работоспособность. Не жалея подданных, он не миловал и самого себя. Работал чуть ли не по 18 часов в день: начинал с семи утра и почти не отдыхал. Будучи олицетворением дисциплины и четкости, он требовал того же от своих помощников и от всей страны, очень похожий в этом на отца, Павла Первого, только более педантичный и безжалостный.
И здесь мы уже попадаем из зоны позитива в зону негатива. Любовь к порядку сама по себе прекрасна, но до тех пор, пока она не начинает препятствовать естественному развитию жизни, очень часто совсем не упорядоченному.
Александра Федоровна. А. Брюллов
Варвара Нелидова. Неизвестный художник
Мания тотальной организованности в фатально неорганизованной стране – камень, о который споткнулся еще Петр Великий, такой же фанатик контроля, как и Николай. Заставить всех шагать строем, единообразно действовать и мыслить не удалось ни тому, ни другому. Но Петр был открыт новизне и эксперименту, Николай же в любой нестандартности усматривал угрозу. О том, как эта высочайшая фобия сказывалась на государственной политике, мы поговорим позднее. Общий же тон времени Н. Лесков передает так: «…Всё сколько-нибудь и в каком-нибудь отношении „особенное“ тогда не нравилось и казалось подозрительным, или во всяком случае особенность не располагала к доверию и даже внушала беспокойство. Желательны были люди „стереотипного издания“, которые походили бы один на другого, „как одноформенные пуговицы“».
Тяжким личностным дефектом царя были невероятное самомнение, сугубое тщеславие. Об этом непременно упоминают все критически настроенные авторы.
Маркиз де Кюстин, пообщавшийся с ним в 1839 году, пишет: «Он ни на мгновение не забывает об устремленных на него взглядах; он ждет их; более того, ему, кажется, приятно быть предметом всеобщего внимания. Ему слишком часто повторяли и слишком много раз намекали, что он прекрасен и должен как можно чаще являть себя друзьям и врагам России». Петр Долгоруков выражается еще жестче: «Николай в припадке самонадеянности и ослепления, доходившем почти до безумия, считал себя непобедимым и всемогущим; он громко и ясно говорил, что не имеет ни малейшей нужды в гениях, а лишь в исполнителях». (Это классический симптом некомпетентного управления.) Герцен потешается над тем, что царь всерьез считал себя василиском: «Он на улице, во дворце, со своими детьми и министрами, с вестовыми и фрейлинами пробовал беспрестанно, имеет ли его взгляд свойство гремучей змеи – останавливать кровь в жилах…»
Но красноречивее всего эту черту императора характеризует маленький, совсем незначительный эпизод, рассказанный свидетелем непредубежденным и бесхитростным – упомянутым выше А. Эвальдом. В детстве он из любопытства однажды заглянул в квартиру, где иногда останавливался государь.
«В уборной меня поразило то, что на одном столике я увидел шесть или семь подставок с париками.
– Зачем у него так много париков? – спросил я сторожа.
– Это, изволите ли видать, для того, – объяснил он, – что они надевают парики по очереди: спервоначалу наденут, примерно, вот этот, с самыми короткими волосами и поносят его несколько дней. Потом наденут вот этот, у которого волоса чуточку подлиннее, и тоже поносят его несколько дней. Потом вот этот, еще подлиннее, и так до последнего. После того надевают с самыми короткими волосами – оно и выходит так, как будто у них собственные волоса растут, и будто они их подстригают».
Бог знает, сколько из пресловутых 18 часов ежедневного рабочего времени у Николая уходило на подобные ухищрения.
Взгляд Василиска. Г. фон Ботман
Самолюбование редко обходится без склонности к самообману, и государь был весьма подвержен этому опасному для правителя недугу. По меткому выражению Герцена, николаевская Россия состояла из одних «фасадов», то есть представляла собой гигантскую «потемкинскую деревню». Предназначалась эта декорация для одного-единственного наблюдателя, который имел значение, – для самодержца. Николай был очень неглуп и знал цену своим администраторам, а все же охотно принимал желаемое за действительное. «…Нельзя без благодарности Богу и народной гордости взирать на положение нашей матушки России, стоящей как столб и презирающей лай зависти и злости, платящей добром за зло и идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенным усовершенствованиям, которые должны из нее на долгое время сделать сильнейшую и счастливейшую страну в мире», – пишет царь в частном письме о своей нищей, несвободной стране, с каждым годом все больше отстававшей от Европы.
Чувствуя в императоре желание верить в приятное, корыстные и недобросовестные министры, губернаторы, военачальники постоянно раздували свои успехи и преуменьшали либо вовсе утаивали неудачи. В войну со всей Европой царь ввязался из-за того, что сильно преувеличивал возможности России. Когда же начались боевые действия, от Николая долго скрывали истинное положение дел – до тех пор, пока это было возможно. Руководствуясь радужными отчетами, государь отдавал приказы, которые приводили к новым поражениям. Всё это закончилось катастрофой и для страны, и для самого Николая.
Но самым вредоносным недостатком императора было то, что любую проблему он должен был непременно решать сам. Тютчева пишет, что царь «чистосердечно и искренно верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений». И за тридцать лет Николай не изменил этому принципу. В 1826 году, едва взойдя на престол, он объявил в одной из своих резолюций: во всех делах империи должно руководствоваться «моей весьма точной волей» и запретил кому-либо действовать «не в указанном мною направлении». То же пишет царь и двадцать с лишним лет спустя: «Не ясно ли то, что там, где более не повелевают, а позволяют рассуждать вместо повиновения, там дисциплины более не существует… Отсюда происходит беспорядок во мнениях, противоречие с прошедшим, нерешительность насчет настоящего и совершенное незнание и недоумение насчет неизвестного, непонятного и, скажем правду, невозможного будущего».
