Впоследствии стали писать и говорить, что осторожный Барклай своим отступлением спас армию и вместе с нею Россию, но летом 1812 года преобладало иное мнение: герой и патриот Багратион рвется в бой, а подозрительный Барклай ему мешает. На самом деле в упрек главнокомандующему можно было поставить лишь одно. «Боязлив перед государем, лишен дара объясняться. Боится потерять милость его», – писал про Барклая начальник его штаба генерал Ермолов.
Багратион, героизированный Бородинским сражением, при всей своей храбрости был никудышным стратегом и в главнокомандующие, конечно, не годился. С. Мельгунов обильно цитирует письма князя Петра Ивановича. «Чего нам бояться? – пишет он царю. – Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь». Ермолову: «Я не понимаю ваших мудрых маневров. Мой маневр – искать и бить!» Московскому генерал-губернатору Ростопчину: «Божусь вам, неприятель дрянь, сами пленные и беглые божатся, что если мы пойдем на них, они все разбегутся».
Нетрудно себе представить, чем закончилась бы война, если бы во главе русской армии оказался такой полководец.
3 (15) августа армии наконец соединились, откатившись от границы на 800 километров. Теперь конфликт между двумя генералами еще больше обострился.
Багратион требовал немедленной битвы, Барклай настаивал на том, что нужно отступать дальше. В конце концов первый своевольно ввязался у Смоленска в большое сражение, в котором пришлось участвовать всей армии. После трехдневных боев Барклай приказал отступать.
Помимо того что дотла выгорел немаленький Смоленск, эта странная битва очень дорого обошлась армии, которая потеряла на подступах к городу, в самом городе и потом, при довольно хаотичном отходе, от 15 до 20 тысяч солдат (по французским источникам – еще и много пушек). После этого поражения русские продолжили отступать к Москве, а царю стало окончательно ясно, что нужно назначать другого главнокомандующего.
Решение было нелегким, а выбор непростым. Чтобы восстановить субординацию, требовалось назначить человека авторитетного и обладающего безусловным старшинством – то есть кого-то из стариков. Таковых имелось только двое, каждый шестидесяти семи лет: Михаил Кутузов (полный генерал с 1798 года) и Леонтий Беннигсен (с 1802 года). Оба имели на своей полководческой репутации и заслуги, и пятна. Беннигсен мог гордиться тем, что при Прейсиш-Эйлау выстоял против самого Наполеона – но потом, при Фридлянде, был разгромлен. Кутузов проиграл при Аустерлице, зато – только что – блестяще показал себя на турецкой войне.
Оба кандидата царю были лично неприятны. Беннигсен участвовал в убийстве Павла I, Кутузову же, как мы знаем, Александр не мог простить аустерлицкого позора. Однако император – надо отдать ему должное – со своими антипатиями считаться не стал.
Решающую роль, очевидно, сыграла русская фамилия Кутузова. К этому времени в Петербурге уже решили придать войне страстно-патриотический характер, и ставить во главе национального войска «немца» было бы политически неправильно.
Трое полководцев, находившихся в непростых отношениях: Барклай-де-Толли (неизвестный художник), Багратион (гравюра Франческо Вендрамини) и Кутузов (портрет Йозефа Олешкевича)
Михаила Илларионовича срочно освободили от тыловой должности начальника ополчения и сделали главнокомандующим.
Особенных надежд на старого военачальника Александр не питал. Он жаловался одному из приближенных: «Общество желало его назначения, и я его назначил. Что же касается меня, то я умываю руки». Ермолов рассказывает, что не обрадовался и сам Кутузов, признававшийся ему в доверительной беседе: «Если бы кто два или три года назад сказал мне, что меня изберет судьба низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я, право, плюнул бы тому в рожу».
Через неделю после назначения фельдмаршал был уже в действующей армии и принял командование. Беннигсена поставили к нему начальником штаба – очевидно, для подстраховки, на случай, если снова понадобится замена. «Барклай, образец субординации, молча перенес уничижение, скрыл свою скорбь и продолжал служить с прежним усердием, – рассказывает Ростопчин. – Багратион, напротив того, вышел из всех мер приличия и, сообщая мне письмом о прибытии Кутузова, называл его мошенником, способным изменить за деньги».
При таком настроении, имея подобных помощников, новый главнокомандующий вряд ли чувствовал себя уверенно, особенно вначале. Все ждали, что «пришел Кутузов бить французов», ведь Наполеону до Москвы оставалось всего 200 километров, а вместо этого Михаил Илларионович велел отступать дальше.
После взятия Смоленска у Бонапарта возникли колебания, не остановиться ли. Первоначальный план не предполагал углубляться во вражескую территорию дальше этого пункта. Но русская армия, благодаря осторожности Барклая, все еще не дала себя разбить, а, пока она цела, на капитуляцию Александра рассчитывать не приходилось. Посомневавшись несколько дней, Наполеон двинулся дальше. Теперь он шел на Москву.
Со стратегической точки зрения выгоды «скифского отступления», пускай даже не намеренного, а вынужденного, к этому времени уже были очевидны. Французские коммуникации растягивались, силы наступающих понемногу таяли.
Как уже говорилось, в начале кампании под непосредственным командованием Наполеона находилось почти триста тысяч солдат. До Бородинского поля дойдет меньше половины. Великая Армия сократится не столько из-за боевых потерь, впрочем весьма значительных, сколько из-за необходимости охранять пройденный маршрут и, в еще большей степени, из-за болезней. А. Корнилов пишет, что уже в первые недели из строя выбыло 50 тысяч захворавших. В те антисанитарные, негигиенические времена при таком скоплении людей и лошадей это было обычным явлением.
Русская армия, конечно, тоже сокращалась. Кроме убитых, раненых и заболевших, она, как всегда при быстром отступлении, теряла множество солдат отставшими. Но ряды все время пополнялись новыми резервами, так что общая численность осталась такой же, как в первых, приграничных боях. Если бы Кутузов отступил восточнее Москвы (которую все равно придется сдать), так и не дав баталии, наполеоновская армия усохла бы еще больше. Однако на войне психологический фактор важнее стратегии. Конечно, не следует преувеличивать значение общественного мнения в стране, где этого явления практически еще не существовало, как не имелось и нормальных (то есть свободных) средств массовой информации. «Общественное мнение» в ту пору было позицией государя и двора. А там ждали победоносной битвы и уж точно не простили бы сдачи Москвы без боя. Кроме того, бесконечная ретирада ослабляла боевой дух войск.
И все же Кутузов тянул время, опасался дать сражение, которое могло погубить всю армию. Он пятился до самого Можайска, и только там, в трех переходах от древней столицы, наконец остановился.
