Передачи, о которых я говорю, сами по себе особой ценности не представляют, и вспомнил я о них лишь потому, что они заставили меня, да и не только меня, задуматься о возможностях радио как средства популяризации поэзии. Мне рано пришло в голову, что авторское чтение стихов по радио оказывает – если оказывает вообще – воздействие не только на слушателя, но и на самого поэта. Следует помнить, что в Англии чтение стихов по радио почти не практикуется, и множество стихотворцев даже не задумываются о чтении своих сочинений вслух. Оказываясь же перед микрофоном, особенно если это происходит хоть сколько-нибудь регулярно, поэт входит в совершенно новые отношения с собственным текстом, которые в иных условиях, по крайней мере в нашей стране и в наше время, недостижимы. Стало общим местом утверждение, что в новое время – скажем, за последние двести лет – связь между поэзией и музыкой, поэзией и произнесенным словом становится все слабее и слабее. Для своего существования она нуждается в печатном станке, и от поэта – как поэта – уже не ждут, что он умеет петь или даже декламировать, как от архитектора не ждут, что он сумеет оштукатурить потолок. Лирических и риторических стихов теперь почти не пишут, а враждебное отношение к поэзии со стороны широкой публики в любой стране, где люди умеют читать, воспринимается как нечто само собой разумеющееся. И там, где такой разрыв существует, он обнаруживает лишь тенденцию к увеличению, ибо само представление о поэзии как главным образом о чем-то напечатанном и доступном лишь меньшинству, питает обскурантизм и «штукарство». Много ли найдется таких людей, которым как бы подсознательно не кажется, что в стихотворении что-то не так, если смысл его схватывается мгновенно, с первого взгляда? Представляется маловероятным, что эту тенденцию удастся оборвать, если вновь не войдет в привычку читать стихи вслух, и трудно вообразить, что этого можно добиться, не иначе, как посредством радио. Но его особенные преимущества, его способность вычленить нужную аудиторию и покончить со страхом сцены и неуверенностью, еще только предстоит осознать.
При выступлении на радио твоя аудитория – величина гадательная, но это в любом случае аудитория одного. Слушатели могут исчисляться миллионами, но каждый слушает в одиночку – или в составе небольшой группы людей, – и у каждого возникает (или должно возникнуть) ощущение, что ты обращаешься к нему лично. Более того, представляется вполне разумным предположить, что аудитория тебе сочувствует, или, по крайней мере, ты ей интересен, ибо любой, наскучивший чтением слушатель, может простым нажатием кнопки тебя отключить. Однако при всем своем (предположительно) сочувствии та же самая аудитория не имеет над тобой никакой власти. Именно в этом заключено отличие радиопередачи от публичного выступления или лекции. Оказавшись на трибуне – и это известно любому, кто на нее поднимался, – оратор практически не может не приспосабливаться к запросам публики. Уже через несколько минут после начала всегда становится понятно, на что она откликается, а на что – нет, и на деле ты, по существу, вынужден обращаться к тому, кто кажется самым тупым в зале, и искать расположения аудитории, надевая маску шута, известного под псевдонимом «персоны». В противном случае в зале воцаряется атмосфера холодного непонимания. Таковая самым печальным образом возникает на «поэтических чтениях», ибо в зале всегда найдутся люди, равнодушные или даже откровенно враждебные поэзии, у которых нет возможности избавиться от нее простым нажатием кнопки. По сути дела, это та же трудность, что исключает возможность достойной постановки Шекспира в Англии: ведь это же факт, что наша театральная публика состоит далеко не из одних лишь избранных. В эфире всех этих помех не существует. Поэт чувствует, что обращается к людям, для которых поэзия что-то означает, и это факт, что поэты, привыкшие выступать на радио, читают свои стихи в микрофон намного выразительнее, нежели в прямом общении с публикой. И дело тут далеко не только в возникающем при такой форме чтения элементе игры. Дело в том, что это единственно возможный для поэта способ оказаться в ситуации, когда чтение стихов вслух кажется актом естественным и не вызывающим смущения, нормальным общением двух людей; а помимо того, у поэта возникает возможность представить свое произведение в форме звука, а не просто набора буквенных обозначений. Таким образом, делается шаг к примирению между поэзией и рядовым человеком. Со стороны поэта, что бы там ни происходило на другом конце связи, такой союз существует изначально.
При этом забывать об этом самом другом конце, конечно, нельзя. Нетрудно заметить, что я изъясняюсь таким образом, словно само писание стихов есть занятие сомнительное, почти непристойное, а популяризация поэзии – это в основе своей хитроумный маневр, подобный попытке закапать ребенку в нос капли или установить терпимое отношение к преследуемой религиозной секте. Увы, так или почти так дело и обстоит. Не подлежит сомнению, что наша цивилизация превратила поэзию в наиболее сомнительный род искусства, такое, называя вещи своими именами, искусство, в котором рядовой человек не находит решительно никакой ценности. Арнольд Беннет едва ли преувеличивал, говоря, что в англоязычных странах само слово «поэзия» рассеет толпу быстрее, чем пожарный шланг. Как я уже указывал, этот разрыв стремится к увеличению уже по той простой причине, что он существует, – рядовой человек становится все более антипоэтичным, поэт все более высокомерным и непонятным, и в конце концов разрыв между поэзией и массовой культурой начинает восприниматься как нечто вроде закона природы, хотя на самом деле он (разрыв) характерен лишь для нашего времени и сравнительно небольшой части нашей планеты. Мы живем в эпоху, когда средний представитель рода человеческого в высокоразвитых странах эстетически стоит ниже самого темного дикаря. С одной стороны, на подобное положение дел смотрят как на нечто такое, что не может быть исправлено никаким сознательным действием, с другой – представляется, что оно может выправиться само по себе, достаточно лишь обществу обрести пристойные формы. Нечто подобное, с небольшими вариациями, можно услышать от марксиста, анархиста, верующего, и в самом широком смысле все это, бесспорно, так и есть. Мерзость, среди которой мы живем, имеет свои духовные и экономические корни, и ее не объяснишь простым отклонением от тех или иных традиций. Но отсюда не следует, будто при нынешнем состоянии дел невозможны никакие улучшения или что эстетическое воспитание не является частью всеобъемлющего оздоровления общества. Поэтому стоит прекратить задаваться вопросом: возможно или невозможно прямо сейчас избавить поэзию от ее судьбы самого ненавидимого из всех искусств и поднять порог терпимости хотя бы до положения, в каком находится музыка. Лучше спросить себя, в чем именно кроется причина непопулярности поэзии и каковы ее масштабы?
На первый взгляд поэзия непопулярна настолько, что дальше уж некуда. Но если задуматься, то ситуация выглядит не столь однозначно. Начать с того, что все еще имеется, и в объемах немалых, народная поэзия (детские стишки, колыбельные, прибаутки и так далее), которые знают и повторяют вслух все и которые, до известной степени, формируют сознание любого человека. Имеется также немало старинных гимнов и баллад, никогда не утрачивающих своей популярности. К этому следует добавить популярность или по меньшей мере терпимое отношение к «хорошей плохой поэзии», главным образом патриотического или сентиментального свойства. Все это могло показаться не имеющим отношения к делу, если бы «хорошая плохая поэзия» не отличалась всеми теми свойствами, что якобы отталкивают среднего читателя от подлинного поэтического искусства. У нее есть размер, есть рифмы, она пронизана высокими чувствами и использует необычный язык – все в чрезвычайной отчетливо выраженной форме, поскольку стало едва ли не общим местом, что плохая поэзия более «поэтична», чем поэзия хорошая. Тем не менее если ее не так уж страстно любят, то по крайней мере терпят. Например, буквально перед тем, как приняться за писание этой статьи, мне пришлось послушать репризу двух работающих на Би-би-си комедийных актеров, которые всегда выступают перед девятичасовым выпуском новостей. За три минуты до начала выпуска один из них внезапно заявляет, что «хотел бы ненадолго стать серьезным», и читает какую-то патриотическую галиматью под названием «Безупречный английский джентльмен старой выучки» – гимн в честь его величества короля. И какова же реакция аудитории на это внезапное погружение в самые что ни на есть мутные воды рифмованной героики? Вряд ли крайне негативная, иначе слушатели обрушили бы на Би-би-си поток возмущенных писем. Отсюда можно сделать вывод, что хотя широкая публика враждебна к поэзии, она не так уж враждебна к версификации. В конце концов, если бы рифма и размер вызывали неприязнь сами по себе, ни гимны, ни неприличные лимерики не могли быть столь популярны. Поэзию не любят, потому что она ассоциируется с непонятностью, интеллектуальной претенциозностью и создаваемым ею общим ощущением воскресенья в рабочий день. Само это слово – «поэзия» – заведомо производит такое же дурное впечатление, как слово «Бог» или собачий ошейник на католическом священнике. До известной степени популяризация поэзии – это вопрос отказа от благоприобретенных фобий. Это вопрос воспитания в людях умения слушать взамен тупого фырканья. Если подлинную поэзию получится донести до широкой публики таким образом, что она покажется ей нормальной, так, как, по-видимому, показалась нормальной аудитории та халтура, которую я только что прослушал, то от иных из предрассудков удастся избавиться.
