– Родные есть?
– Родителей не помню. С младенчества дед воспитывал, да оставил…
– Сирота, значит. А как в общину попала?
– Грешила, батюшка, – зеленые глаза лукаво блеснули, Степана окатило огнем.
– Блудница, значит? – скрипнул зубами он. – Все вы, бабы, не блудницы, так ведьмы. Вон, глазищи какие! И кудри цыганские. Гадала, никак?
– И такой грех есть, – ответила девушка. Блеснули белые зубы, в голосе почудилась насмешка.
Степан круто обернулся, схватил девушку за узкое запястье, и та от неожиданности вскрикнула.
– Кто ты? – хрипло спросил Черных. – Зачем пришла? Говори!
Он дернул на себя. Девушка оперлась ладонью в его грудь, точно приложила раскаленное железо.
– Пусти! – сказала она и уставила на Степана пылающие ведьмовские глаза. – Ухаживать за Акулиной я пришла, словом с ней перемолвиться…
– Словом?! – закричал Степан.
Хлопнула дверь, сквозняк вздыбил белесую тюль, точно мертвецкий саван. Девушка вывернулась, юркнула в проем, мимо вставшей на пороге Ульяны.
– Разошлись все с твоего позволения, Степушка, – пугливо проговорила жена. – И ты бы отдохнул, может, баньку тебе…
Он шагнул к жене, оттолкнул плечом.
– Уйди с прохода! – страшно прохрипел он. – Уйди, зашибу!
И поднял кулак. Лицо Ульяны перекосило плачем, она отшатнулась, бросилась к захныкавшей Акулине, но Степан уже не обращал ни на кого внимания. Слово горело в нем, колдовские глаза полыхали перед внутренним взором, и гибкая фигура маячила на фоне леса, окрашенного в кровь и пепел.
– Аленка! – кричал Степан в похрустывающий пылью воздух. – Стой!
Мир мелькал, точно спицы в колесе: прыгали, проносясь черными полосами, высохшие деревья, между кронами прыгало багровое небо, и ноги заплетались о корни. Девушка перелетала их птицей, оглядывалась назад, но вместо испуга в ее лице Степан чуял что-то иное – томительное, зовущее, – и ломал сапогами прелые, присохшие к земле ветки.
– Стой, ведьма!
Сердце выскакивало из груди, адреналин перехлестывал волною, кровь густела, текла по израненной спине.
– Стерва, стой!
Кресты замельтешили с двух сторон. Белый сарафан мелькнул среди зарослей папоротника, отчетливо выступил на фоне черной покосившейся церкви, где все еще лежало распотрошенное тело Захария.
– Стой! Убью!
Она оглянулась. Споткнулась о трухлявую корягу, рыбкой полетела вперед, на влажный мох. Рыча, Степан повалился следом.
– Вынюхиваешь, ведьма? – хрипел он, впиваясь железными пальцами в худые плечи. – Слово тебе надо? Говори!
Девушка билась под ним, пытаясь вырваться, бормотала сипло:
– Пусти, черт! Уйди, пропади с моего пути!
Вывернув руку, загребла горсть земли, швырнула в лицо Степана. Что-то обожгло щеку, он зашипел, сглотнул слюну, ощутив на губах привкус земли и соли. Степан схватил девушку за плечи, тряхнул так, что ее затылок стукнул о покосившийся крест-голбец.
– Знаешь, кто я? – задыхаясь, проговорил он. – Следишь за мной? Через Акульку подбираешься?
Снова тряхнул, рванул сарафан так, что ткань треснула и расползлась, из-под белой сорочки вынырнул обнаженный холмик груди. Степан накрыл его ладонью.
– Заслоны солью от меня ставишь, – просипел он на ухо, прижимаясь своей заросшей щекой к гладкой девичьей коже. – От кладбища отводишь… знаешь, видно, кто тут лежит?
– Знаю, – через силу выдохнула девушка. – Весь род твой колдовской, проклятый.
– Так, – рыкнул Степан и прижал ее к земле, задирая подол сарафана. Упругое тело извивалось под ним, скакали по могилам черные бесы, текла над головой кровавая река, и кровью пахло остро и горячо, до тяжести в паху. – Была у нас сила… была власть… теперь вернуть надо… и ты послужишь мне, ведьма!
Девушка закричала, когда он вторгся в нее, вжимая в мох, выплескивая всю боль, всю ненависть и злобу. Бесы хохотали, и мертвый Захарий, приникнув к заколоченному окну и поддерживая вываливающиеся кишки, подсматривал ослепшим глазом, приговаривая:
– Так, Степушка… так…
– Так, так! – рычал Степан, вколачивая податливое тело ведьмы в сырой мох.
Черный шпиль Окаянной церкви, точно скальпель, вспорол небо, и оттуда хлынула густая кровь. Залила глаза и уши, выплеснулась из Степана, скрутив его мышцы судорогой, и он захрипел и повалился ничком. Девушка дышала под ним болезненно и тяжко, кусала губы, но не плакала. Поднявшись на ноги, Степан поддернул штаны и застегнулся.
– Вставай! – он подал ей руку.
Девушка молча поднялась, отряхивая сарафан от налипшего сора. Ее покачивало, по искусанным губам тоненько струилась кровь, но глаза оставались сухими.
– Знаешь, у кого Слово? – спросил Степан.
– Нет, – блекло ответила она и отвела потухший взгляд. – Чую, рядом… а где?
– И я не знаю. Может, у меня. Может, у чужака. Или у тебя, ведьма.
Она качнула головой:
– Если б у меня было, меня бы здесь не было.
– Верно говоришь, – ответил Степан. – Видать, у чужака… Знаешь его?
Она кивнула.
– Будешь присматривать за ним и мне докладывать.
Девушка неопределенно повела плечами и вздрогнула, когда Степан стиснул ее руку.
– Будешь! – прошипел он. – Иначе… ты поняла, со мной шутки плохи.
– Я поняла, – прошептала она. – Пусти…
Возвращались молча, порознь. Шагалось легко, место ненависти заняла стылая пустота, и Степа нес ее, как наполненный водою чашу, боясь расплескать.
Мягко хлопнув дверью, Черных прошел к столу, выхлебал половину графина. Ульяна, прижавшись острыми лопатками к стене, следила за ним встревоженными глазами.
– Где ты был?
– Где был, там уже пыль ветер носит, – грубовато ответил Степан. – Подай рубаху, озяб я.
Жена молча подала. Степан медленно оделся, подпоясался, выровнял складку на спине.
– Искали тебя, Степушка.
– Кто? – он снова приложился к графину. Вода зажурчала, охлаждая разгоряченное нутро.
– Арефий с Мавреем, – тихо проговорила жена. – Зиновья вещи собирает, уехать хочет.
– Как уехать?
Степан грохнул графином о стол. Чашки подпрыгнули, из-за занавески высунула любопытный нос Акулина. В прохладной пустоте, поселившейся под сердцем, снова зажегся тревожный огонек.
Над Червоным кутом тянулась тишина. Небо поблекло, затянулись облаками рваные раны, а в избе Маврея кисло пахло потом и страхом. Здесь собралась почти вся община кроме детей и некоторых женщин. Одинаково белые лица повернулись к Степану, одинаково мигнули темные глаза. Многоголовая гидра, на шеях которой Степан затягивал петли, но только подпусти слабину, вмиг вывернется и растерзает.
