Степан захрипел, придавив Ульяну к столу. Жар истекал толчками, мышцы свело судорогой – они больше не подчинялись ему, зрачки закатились, и тогда вал тьмы настиг и ударил наотмашь, оглушив и утянув на глубину, где не хватало воздуха и время остановилось.
Сознание вернулось внезапно, стегнув по глазам искусственным светом. Степан судорожно вздохнул и взмахнул руками, словно пытаясь удержаться на этой стороне бытия.
– Все хорошо, Степушка. Хорошо…
Ульяна перехватила его руки, прижала к груди. Под ладонями трепыхалось сердце, во рту было солоно и горько.
– Снова, да? – прохрипел Степан и моргнул, пытаясь выхватить из тусклой желтизны бледное лицо жены. Та всхлипнула, поцеловала его ладони.
– К доктору бы, – пролепетала Ульяна. – В город. Уедем?
Он кашлянул, выпростал руки и утерся рукавом. Мутная пелена висела перед глазами, в ушах все еще грохотал пульс.
– Сама знаешь… не хуже меня… не помогут в городе.
– Так приступы все учащаются. И доченьке невмочь.
– Акульке… тут легче, – прохрипел Степан. – От Слова живого она светится. А что до меня, так потерплю. Наказание это за грехи. Убийца я, Ульяна. Колдун.
– Забудь, Степушка! – она ухватила его за руку, потянула на себя. – Сколько лет прошло, а ты все помнишь. Не твоя вина…
– А чья? – он вскинул голову. – Тех, кто эпилептика до скальпеля допустил? Или деда моего, которого здесь даже мертвого чураются? Терпи, Ульяна. Терпи, вот я Слово заполучу, тогда…
Она тоже распрямилась, выдохнула решительно и зло:
– Ты его не получишь! Он не отпустит тебя и не отдаст! Будешь вечно ему собачонкой прислуживать, пока…
Степан ударил ее по щеке. Женщина ахнула. На мгновенье в ее взгляде промелькнула злость. Мелькнула – и исчезла, словно рушником вытерли. Глаза потускнели, налились слезами, и Ульяна закусила губу.
– Сте-епушка, – выдавила и потянулась к нему. Он оттолкнул ее, затрясся сам.
– Молись! – захрипел он и стащил через голову рубашку. – Молись о прощении за нечистые помыслы и блуд. Подними дочь и проси о здравии, об отпущения грехов. Проси, и по вере воздастся тебе!
Степан схватил пояс, перекрутил его в жгут. Ульяна, взвизгнув, отпрянула. Описав в воздухе петлю, жгут просвистел мимо и хлестнул Степана по голым плечам. Черный Игумен вздрогнул и простонал сквозь зубы:
– Вот наказание! За все грехи…
Жгут раскрутился над головой снова, вспорол жестким узлом кожу.
– Леность и уныние…
Еще удар!
– Злословие и ложь…
Удар!
– Гнев и колдовство…
Свет резал глаза, пол качался, качалась за окном луна, и далеко за лесом у Окаянной церкви бесновалась нечисть. Они обещали силу и власть, но Слово получил старый паралитик, а он, Степан, остался во тьме с больной дочерью на руках и ненавистью в сердце.
– За убийство…
Он распростерся на полу, дрожа всем телом, ощущая запах пота и крови, и слушая, как эхом разносится на улице:
– Уби-ийство! Старца уби-и-и…
По лестнице загрохотали шаги, потом кто-то настойчиво замолотил в дверь.
12. Круговая порука
Павел лишь немного опередил Черного Игумена, но, приметив в конце улицы великанскую фигуру, благоразумно затерялся в толпе. Люди все подходили и подходили: и простые деревенские, боязливо жмущиеся за забором и передающие шепотком новость о смерти старца, и Краснопоясники – они угрюмо стояли в сторонке, с растерянностью и надеждой косились на Степана Черных. А тот, лишь мельком глянув в пустой зев избы, потемнел лицом, до желваков стиснул челюсти и послал за участковым, Михаилом Ивановичем. Пока ждали, Павел успел выловить в толпе вездесущего Кирюху и попросил его сгонять за слуховым аппаратом. Мальчишка вернулся одновременно с прибытием участкового – тот оказался пожилым и уставшим, одетым в поношенную полевку.
Сунув в угол рта папиросу, Михаил Иванович прокомментировал:
– Емцев с бригадой запаздывает, – и, крякнув, протянул Степану ладонь. – Здорово, Черных!
Степан вяло ответил на рукопожатие: угрюмый и молчаливый, он неподвижно стоял посреди двора. Рядом с сараем на скамье подвывала Маланья. Ее всхлипы, отчаянные и глухие, неприятными потрескиваниями отзывались в Пуле. У входа в избу валялся жестяной таз, и снятое с просушки белье, некогда уложенное аккуратной стопкой, комом лежало в грязи. А дальше, за дверью, плескалась тьма, и каким-то обострившимся чутьем Павел распознал запахи закисшей обуви, пыли, сырых бревен и еще чего-то тяжелого и страшного, напомнившего не то вчерашний сон, не то трагедию на Тарусской трассе. Запах смерти.
Наконец, в сопровождении судмедэксперта, приехал оперумолномоченный Емцев. Был он средних лет, сухощав и хмур и, зыркнув тусклыми, на выкате, глазами деловито осведомился:
– Кто обнаружил?
– Я-а! – завыла Маланья, прижав кулаки ко рту. – Оставил нас Господь, не уберег батюшку от когтей нечистого. Осироте-лии!
Судмедэксперт ненадолго скрылся в доме. Женщины, опоясанные красными кушаками, запричитали наперебой. Мужчины принялись что-то бормотать и целовали медные подвески. Павел хорошо разглядел их: скрученные из проволоки рыбешки. Такая подвеска была у Леши Краюхина. Павел икнул и почувствовал привкус гари, словно он лизнул сгоревшую спичку. Утерев ладонью рот, толкнул какого-то мужика плечом, отодвинул греющего уши Кирюху и подошел ближе.
Вышагнув из темени на двор, судмедэксперт поймал вопросительный взгляд опера и покачал головой.
– О-оо! – заревела Маланья и, подавшись вперед, ухватила Степана за руку, словно умоляя о помощи. Игумен аккуратно, но настойчиво выпростал ладонь и отступил на шаг.
– Все решим, – сказал Емцев и вынул потрепанные бланки из папки.
Вопросами опер стрелял бойко, разряжая обойму давно зазубренных правил. Убористо фиксировал ответы, пережидая истерику, уточнял: во сколько часов обнаружили тело? Почему решили, что старец мертв? Заметили что-нибудь особенное? Встретился ли кто-то подозрительный?
– Да что говорить, Илья Петрович, – лепетала Маланья. – Пошла белье снимать, увидела дверь распахнутую. Глянула, а та-ам… – ее плечи мелко затряслись, лицо перекосило и пошло пятнами. – Лежит, родненький, головушка а-алая. Кровь повсюду. Я таз и выронила. Помутилось все перед глазами, бегу – а куда не ведаю. Ноги сами несут, и надо бы к Игумену Степану, а я к дому Матрены Синицыной. Кому сказала первому? – Маланья шумно втянула воздух, выпрямилась и ткнула пальцем в Павла: – А вот ему!
Взгляды воткнулись с нескольких сторон, как ножи.
– Та-ак! – хрипло протянул Игумен, стряхивая оцепенение. – Допросить бы, Илюша.
Опер глянул исподлобья:
