– Так она нашла новую работу?
– Людка?
– Какая Людка?
– Это бухгалтерша наша, огонь девка.
– Петя, сосредоточься. Мне нет дела до Людки, даже чумовой. Где сейчас Таня? – Игорь наплевал на всякую конспирацию и рычал как танк.
– Не знаю. Нет, правда, Игорь, не знаю. Мне тогда не до того было. Мы еще какое-то время барахтались, бегали по кабинетам. Но все напрасно. На нас смотрели с жалостью, как будто мы приговорены, но еще не знаем об этом. А Люда, кажется, в сеть пиццерий перешла, но это не точно.
– Петь, ты можешь узнать?
– Что? Точно ли Людмила трудится в пиццерии?
– Петя, я сейчас тебя убью. Ты можешь узнать, где сейчас Таня? – Голос у Лукича стал глухим, как из башни танка.
– Вообще-то даже не представляю себе, как это сделать. У меня и с Людой-то связи нет. Знаешь, со сменой работы будто новая жизнь началась. Не поверишь, Игорь, я всегда высокомерно относился к тем, кто работает в рекламном бизнесе. И напрасно, здесь много квалифицированных и даже талантливых ребят…
– Извини, Петя, мне некогда. Пока. – В трубке раздались короткие гудки.
Танк развернулся и поехал прочь, вминая кочки в замерзшую землю.
* * *
Игорь Лукич без сантиментов напросился на коньяк к Петровичу. Вообще-то тот попытался увильнуть, ему до конца года хотелось подчистить свои дела. Но обычно чуткий к таким вещам Игорь на этот раз был до наглости настойчив. Значит, очень надо человеку. Петрович вздохнул, прикинул, как починит свой сломанный график, и сказал: «Добро, приезжай», хотя понимал, что это пустая формальность и Игорь наверняка уже на пути к нему.
– Что стряслось-то? – сказал вместо тоста Петрович, разлив коньяк по правильным бокалам.
– Да фигня какая-то, – ответил, чокаясь, Лукич.
– Нормально. Достойный повод выпить, – усмехнулся хозяин кабинета. – Только ты осторожнее, с каждой фигни пить – так и спиться недолго.
Они выпили. Петрович понимал, что Игорь не знает, с чего начать, и терпеливо ждал. Но ждать молча он не умел. К тому же его байки давно стали ритуальной частью их встреч, а традиции надо уважать.
Игорь задумчиво смотрел в угол кабинета. Петрович для верности осмотрел тот угол, убедился, что там ничего нового нет, и начал веселить друга:
– Вот скажи мне, Игорек, ты русский язык знаешь?
– Практически в совершенстве. Не поверишь, Петрович, я его носитель. Как говорится, nativespeaker, – не отрывая взгляд от угла, машинально ответил Лукич.
– Не торопись, Игорек, с таким опрометчивым заявлением. Раньше и я думал, что знаю русский язык. А тут меня сын просвещать стал… Короче, скажи-ка ты мне, друг сердечный, одушевленные или неодушевленные слова «труп» и «покойник»?
– Петрович, ты издеваешься?
– Нет, ты погоди артачиться. Все-таки?
– Ну неодушевленные. Дальше что?
– А то. Я же говорю, Игорек, темный ты человек. Можно даже сказать, малограмотный. К твоему сведению, «труп» – неодушевленное существительное, а «покойник» – одушевленное.
У Игоря Лукича в глазах промелькнул интерес, он оторвался от созерцания угла.
– Да иди ты! Почему?
– По кочану. Точнее, по результатам сравнения множественного числа винительного падежа с родительным.
– Это как?
– Это так, что без пол-литра не разобрать. Школьный курс русского языка, между прочим. А как бы ты, Игорек, поделил слова «атлас» и «узбек» на слоги? – наращивал обороты Петрович.
– Ну, это-то понятно. Ат-лас и уз-бек. А что? Есть варианты?
– Игорек, ты даже не малограмотный, ты просто варвар какой-то! Делить на слоги надо с учетом четырех степеней звонкости… Или ступеней? Черт, забыл, надо у сына спросить.
– Петрович, – перебил Лукич, – наша с тобой общая бывшая теща, Валерия Геопольдовна, если помнишь, – филолог. Но даже она так не задвигала.
– Потому что она старорежимная. Сейчас тебя бы в современной школе на второй год оставили, ей-богу. И ее тоже. Как-то там в их учебниках все хитро объясняется, но только по слогам будет «а-тлас» и «у-збек», – Петрович победно взирал на изумленного друга.
– Петрович, у тебя ребенок точно в нормальную школу ходит? Не в Хогвардс какой-нибудь? Аки Гарри Поттер. Он ничего не употребляет?
– Мой ребенок ходит в нормальную школу. А ты дальше советской школы не продвинулся. Я же говорю, Игорек, темная ты личность. Ты небось думаешь, что язык – это чтобы говорить, писать, читать. Я тоже так думал. Наивный! Наше Министерство образования растоптало мой оптимизм, раскатало его в тонкий блин, свернуло трубочкой и засунуло в неприличное место.
Игорь благодарно начал подавать признаки веселости.
– В мусорку, Игорек, в мусорку. А ты что подумал?
– Подожди, тогда как твоего сына учат того же «узбека» переносить?
– А-а, во-о-от! Тут мы дошли до твоего самого дремучего заблуждения, что слова переносят по слогам. Ни фига, Игорек! Нас обманывали в советской школе! По слогам деление будет «у-збек», а переносить можно и нужно «уз-бек». Так-то!
– Ты это сейчас серьезно?
– Игорек, смирись со своей увечностью. Все зависит от того, по восходящей или нисходящей звонкости стоят согласные. Я это со слов сына запомнил, но осмыслить так и не смог. Говорю тебе, тут без пол-литра не разберешь. Меня сын три вечера ломал, я так до конца это и не понял.
– И кто это все придумал? Кто придумал, что «покойник» одушевленный? Какой… изобрел эти четыре ступени звонкости?
– Ну, положим, придумали это ученые-филологи. К ним лично у меня претензий нет. Надо же им на чем-то свои кандидатские и докторские диссертации защищать. Но между ними и детьми стоят чиновники из министерства. Вот скажи ты мне, Игорек, в каком больном мозгу родилась идея впихнуть в школьный курс изыски филологической мысли? Какая еще богатая страна может себе это позволить? На фига ребенку знать, что сравнения бывают с метафорическим переносом смысла и с метонимическим?
– Это ты что сейчас сказал? – уже улыбался Лукич.
– Господи, ты и этого не знаешь? А мой сын в шестом классе знает! Зато книжек он не читает, некогда ему. Знаешь, что я тебе скажу, Игорек? Вот помяни мое слово, будущие русские писатели обязательно выйдут из нынешних двоечников и троечников, спасенных здоровым пофигизмом от министерского маразма. Потому что старательно учиться по нынешней «продвинутой» программе – это гарантированно ненавидеть русский язык. Толстой, садись, два! Бунин, пошел, дебил, на второй год! Достоевский, без отца в школу не возвращайся! Никакой Пушкин не защитит ребенка от министерской тетки, – распалился Петрович. Видимо, занятия с сыном произвели на него слишком сильное впечатление.
