– Видите, красота какая? – говорит она. – И русалка тут совсем не нужна. Только внимание отвлекать будет.
Анжелика устремляется в последнюю пещеру, где вдоль стен стоят стулья. Дочерна закопченный громадный чан, возвышающийся в самом центре, выглядит уродливо, и только сейчас мистер Хэнкок замечает, сколько на нем царапин и вмятин. Парусиновая покрышка прихвачена толстой веревкой с распущенными на концах прядями, которую Анжелика без малейшего промедления развязывает, после чего рывком сдергивает парусину.
– Что вы делаете? – восклицает мистер Хэнкок, вдруг охваченный паникой.
– Я не желаю и не могу больше терпеть это. Мы должны удовольствоваться тем простым счастьем, что нам доступно. – Она хватает один из изящных стульев, стоящих у стены, подтаскивает к чану и проворно взбирается на него. – Смотрите, все гораздо проще, чем вы думаете. Ведь ваша русалка не плотское создание.
Она погружает обе руки глубоко в воду и шарит там. Мистеру Хэнкоку кажется, что он вот-вот лишится чувств. Еще несколько мгновений жена пристально смотрит на него, не меняя позы.
– Видите? Видите? – Она показывает мокрую пустую руку, потом снова водит обеими в чане и опять ничего там не находит. – Полагаю, мы сможем просто вычерпать ее по частям, ведро за ведром, как самую обычную воду.
Снаружи многоголосый утренний хор набирает силу.
Анжелика спрыгивает со стула и опять вскакивает на него, чтобы наполнить два своих ведра, каждое из которых словно тихо всхлипывает – именно так звучит плеск воды о металлические стенки огромного сосуда.
– Возьмите их, – велит Анжелика.
Мистер Хэнкок стоит столбом.
– Нет, нет, я не могу.
«Моя русалка. Все, ради чего…»
– Но наш званый вечер… – слабо протестует он.
– К черту званый вечер. Эта сущность должна исчезнуть. – Анжелика поднимает ведра, капли с тихим стуком падают на кирпичный пол; мистер Хэнкок подходит и берет ведра. – Вылейте вон туда. – Она указывает на водоем. – Мы отпустим ее на волю.
– Вы этого хотите?
– Я хочу, чтобы она убралась прочь от моей семьи. – Сейчас, с растрепанными волосами и в белой шали, складками стекающей с плеч, Анжелика похожа на античную сивиллу. – Мы слишком долго удерживали ее в плену. Если она разгневана, то потому лишь, что мы дурно с ней обращались. Любое существо, лишенное свободы, старается отомстить своим пленителям. Давайте же. Помогайте мне.
«Ах… ах…» – роняя на пол капли, всхлипывают ведра, когда мистер Хэнкок с кружащейся от страха головой несет их к обложенному камнем бассейну. «Ах…» – вздыхают они, когда он их опоражнивает, одно за другим, одно за другим, полные ведра тоски и печали, выливающиеся в темную воду.
Мистеру Хэнкоку чудится, что он видит русалку там, среди призрачного сияния: она мерцает широкой россыпью крохотных звездочек, а потом стремительно погружается в глубину – и глубоко под водой кружит, стягиваясь воедино, восстанавливая свою распыленную на атомы целостность, вновь обретая телесность. Мистер Хэнкок возвращается к чану, чтобы отдать два пустых ведра и взять два полных. Стоя около стула, он едва достает головой Анжелике до плеча. Она наклоняется и целует мужа.
– Видите? Мы поступаем правильно.
Он ходит туда-сюда несчетное число раз. Руки у него ломит от усталости, ноги мерзнут. Губы жены – единственный источник тепла во всей пещере, и он приникает к ним каждый раз, возвращаясь к чану.
Наконец Анжелика опустошает громадный сосуд настолько, что уже не дотягивается до воды, оставшейся на дне. Это ее нимало не обескураживает.
– Ничего страшного, – бодро говорит она и, повыше подобрав подол сорочки, залезает в чан.
Вода доходит до щиколоток и не такая холодная, как она ожидала: по крайней мере, не обжигающе студеная, как в фонтане миссис Чаппел памятной осенней ночью. Она нагибается и наполняет ведро. Вода завивается вокруг ног, словно ласкаясь, и Анжелика чувствует, как мягкая печаль, в ней растворенная, легонько покалывает кожу – точно сотни мельчайших рыбешек покусывают.
– Осторожнее там, – с тревогой говорит муж.
– О, с нами все в порядке. – Анжелика снова приседает, чтобы опять взволновать воду: так дети опускаются на корточки на приливной полосе берега и разглядывают текучие узоры песка. – С нами все в порядке, правда же? – воркует она воде, в которой обитала русалка. Потом передает мужу ведро. – Это последние два. Одно вам, другое мне.
Мистер Хэнкок помогает ей выбраться из пустого чана. Сорочка у нее мокрая, облепляет голени и бедра; даже волосы мокрые и липнут к плечам. Анжелика собирает пряди в один пучок и скручивает подобием каната. Капли дробно сыплются на пол, и она смеется.
– Ну что, пойдемте? – спрашивает мистер Хэнкок, и она следует за ним к водоему.
Оба чуть наклоняются вбок, чтобы уравновесить тяжесть ноши. Мистер Хэнкок вдруг осознает, что устал до изнеможения: он еле тащит свое тело, будто бы обратившееся в камень, но со священнодейственным перетаскиванием воды уже почти покончено, и теперь даже сводчатые пещеры подземного грота кажутся не такими мрачными, как тогда, когда они двое только приступили к делу. Анжелика придвигается к нему вплотную, когда он одним махом выплескивает свое ведро в водоем, где на миг возникает бурлящая, шумно глотающая воронка. Затем и сама выступает вперед, подняв ведро высоко над головой. Сейчас – с распущенными влажными волосами, в белоснежной тонкой сорочке, облепляющей тело, – она походит на себя четырнадцатилетнюю, вновь исполняющую грациозный танец служительницы Венеры. Анжелика опускает ведро на плечо, медленно наклоняет – и выливает из него содержимое одной длинной, плавной струей, от которой на поверхности водоема образуется лишь маленький ровный круг и ни единая капля не взлетает в воздух.
– Ну вот и все, – говорит Анжелика.
Сначала я погружаюсь в глубину.
Потом растекаюсь струйками.
Потом устремляюсь вверх.
Я здесь, и здесь, и здесь. Я всплываю то тут, то там.
Я все в себя вбираю, меня пронизывают вибрации сотен и сотен новых голосов, и каждый из них – мой собственный. Я – тугое сплетение сил, куда-то неумолимо меня влекущее.
Постижение знания и само знание для меня – одно. Я всего лишь ничтожная песчинка в вечности, и все мы пребываем в необъятном пространстве, нам дарованном.
И если вся я создана из горя и гнева – пускай! Но здесь царит счастье, и я, воплощенная ярость, обретаю здесь покой.
Вперед, вперед, вперед стремимся мы, сверкающий поток меж подводными скалами и мхами, глубоко в каменных недрах земли. Здесь уже нет ни слабейших проблесков дневного света, ни выдохов горя, испускаемых утопленниками. Мы несемся вперед, вечно молодые и счастливые, простираясь все шире, и последние атомы печали бесследно растворяются в новой свежести.
