Через час грохочущий поезд выехал из Восточного Берлина. Ева смотрела в окно и старалась не вспоминать другие поезда. На горизонте, будто ими осторожно играл ветер, вращались строительные краны.
Когда поезд пересек польскую границу, заснеженные поля стали больше, а лесам просто не было конца. Позже Ева в вагоне-ресторане выпила пива, которое ее отец плеснул бы официанту в лицо: горькое, теплое, выдохшееся. Но весьма любезный официант склонялся над Евой, махал белой салфеткой, а услышав, что она говорит по-польски, радостно взбудоражился. Когда они въехали на столичный вокзал, Ева знала всю историю его жизни, но прежде всего жизни его брата, которому так не везло в жизни. Его несчастьем были женщины.
* * *
Гостиница представляла собой современный высотный дом. Ева уже жила здесь два года назад, когда в качестве переводчицы сопровождала правление станкостроительной фирмы. Она и секретарша начальника были единственными женщинами. Секретарша предупредила ее насчет управделами: ни одной юбки не пропустит. И в самом деле, вечером в баре этот человек подсел к Еве и принялся сыпать анекдотами. Он был забавный и так смешно рассказывал всякие истории, что Ева смеялась до слез. И вдруг его язык оказался у нее во рту. Она была оживлена и пьяна. Ей хотелось наконец это узнать, и она повела управделами к себе в номер. Он стал ее первым мужчиной.
Ночью Ева не могла уснуть, ее номер располагался прямо над фойе на втором этаже. Она слушала приглушенную танцевальную музыку из прилегающего бара и думала и думала о том, что рассказал ей светловолосый, о том, как господин Ящински потерял свою дочь, девушку со смешным носом. Чудовище вызвал ее на допрос, потому что она якобы выдала какие-то секреты. Через три дня ее расстреляли у черной стены. Глядя в серый ночной потолок, Ева скучала по своему Дон-Кихоту. Если совсем честно, она не знала, что ей нужно в этом городе. Чем ближе она была к цели, тем меньше понимала, чего хотела добиться этой поездкой, зачем вообще отправилась в путь.
* * *
Ева шла по оживленной улице с маленькими магазинчиками, нанизанными, как бусы на нитку: обувь, картошка, уголь, молоко. Было холодно, все в серой дымке, люди прятали лица под шарфами и меховыми шапками. «Льдит», – подумала Ева, внимательно отслеживая номера домов на дверях. Но она знала, это не льдинки, а частички сажи из бесчисленных дымовых труб на крышах.
Парикмахерская находилась в доме семьдесят три. Ева увидела ее на противоположной стороне улицы и остановилась. Сердце застучало. Она не смогла затолкать в себя завтрак, и желудок как перетянуло. Над входом голубым было написано: «Салон Ящински». Это была маленькая парикмахерская, на витрине красовались две фотографии в пастельных тонах – мужчины и женщины с прическами, будто вылитыми из металла. Как шлемы. В зале двигались две фигуры. Молодая женщина с высоко начесанными волосами обслуживала клиента, а пожилой седовласый мужчина подметал пол. Господин Ящински. Ева перешла улицу.
Над дверью звякнул колокольчик. Когда Ева вошла, молодая женщина, которая бритвенным ножом брила клиенту затылок, не подняла головы. Господин Ящински привычно принял у Евы пальто и шляпу и провел ее к одному из кресел. В парикмахерской стоял сильный запах мыла и туалетной воды для волос, было очень чисто. Ева села и увидела в зеркале, как маленькая девочка возбужденно подпрыгивает на кресле, а господин Ящински, улыбаясь, на нее смотрит. Она обернулась к нему. Теперь он тускло смотрел на нее сквозь толстые очки, которые сильно увеличивали глаза.
– Что вам угодно?
Ева, запинаясь, сказала, что она из Германии. Господин Ящински коротко опешил и, распустив ее пучок, начал привычно расчесывать волосы щеткой.
– Помыть и подровнять?
Ева почувствовала себя голой, но решительно сказала:
– Мы знакомы. Я была ребенком, и мать брала меня с собой. В парикмахерскую. В лагере.
Господин Ящински медленно продолжал расчесывать ей волосы. Вдруг он замер и, присмотревшись к длинному шраму над ухом, где не росли волосы, опустил щетку. Лицо его посерело, и Ева на мгновение испугалась, что он потеряет сознание. Молодая женщина подняла голову. Ева посмотрела на господина Ящински и тихо сказала:
– Я хочу попросить прощения. За то, что мы вам сделали. Вам и вашей дочери.
Господин Ящински смотрел сверху на Еву, она не могла понять, что в нем происходит. Затем он взял себя в руки и, покачав головой, опять начал расчесывать волосы, с бóльшим нажимом, чем прежде.
– Вы меня с кем-то путаете, – заговорил он. – Я никогда не был ни в каком лагере. Так что вам угодно?
Тогда Ева сказала:
– Я хочу, чтобы вы отстригли мне волосы и побрили голову. Пожалуйста.
Выражение лица господина Ящински стало холодным. Он отложил щетку. Молодая женщина, чей клиент ушел, подошла и что-то спросила, Ева не поняла. Господин Ящински жестом отослал ее и обратился к Еве:
– Вам не пойдет. Вам нельзя этого делать.
Он прошел к вешалке, снял ее пальто и шляпу и, вернувшись к креслу, в котором все еще сидела Ева, протянул их ей с решительным выражением на лице. Она кивнула, закрутила волосы и встала. Над входной дверью звякнул колокольчик.
Через несколько минут молодая женщина подошла к господину Ящински. Он стоял у окна и смотрел, как светлое клетчатое пальто Евы исчезает в серой дымке. Вид у него был взволнованный, глаза наполнились слезами. Молодая женщина никогда не видела таким своего начальника. Она растерянно спросила, кто это приходил. Ящински не ответил.
– Что было нужно этой женщине?
Она положила руку ему на локоть. Господин Ящински несколько успокоился.
– Что ей от вас было нужно?
Ящински отвернулся от окна.
– Утешения. Им нужно, чтобы мы их утешали.
* * *
Ева шла по улице, все казалось ей громче и ярче, чем прежде. Город стал враждебным. Она ускорила шаг, задохнулась, но продолжала бежать. Ноги болели, волосы выбились из-под шляпы. Дыхания совсем не осталось, пульс стучал молотом. Она бежала, бежала, как будто от чего-то убегала. Наконец стало невмоготу. Хватая ртом воздух, она остановилась возле памятника, очевидно, польскому национальному герою. Грудь болела, она кашляла, давилась, глотала. Она отчаянно рыдала и заставила себя услышать, что же на самом деле сказал ей господин Ящински. «Вам не пойдет». Но он ведь еще сказал: «Вам этого нельзя». Тяжело дыша, Ева смотрела на каменную фигуру, покрытую тонким слоем снега, как сахарной пудрой. Взгляд у героя был ледяной. Ева поняла, она не имеет ни малейшего понятия о жизни, любви и боли других людей. Те, кто был по эту сторону забора, никогда не поймут, что значило быть заключенным в том лагере. Ей было бесконечно стыдно, хотелось плакать, но плакать не получалось. Из горла вырывался только отвратительный хрип. «Плакать мне тоже нельзя». Когда через несколько часов Ева нашла дорогу в гостиницу, портье передал ей сообщение.
* * *
На следующее утро Ева во втором зале аэропорта ждала опаздывающий рейс из Вены. Она шагала взад-вперед вдоль ограждения и не могла понять, радоваться ей или печалиться. Правильно ли было то, что так спонтанно у нее вырвалось? «Приезжай ко мне». Но когда на табло появилась отметка о том, что самолет сел, когда первые пассажиры появились из-за светло-коричневой стены, когда она увидела Юргена, его темную, высокую фигуру, он показался ей таким родным, что от облегчения она улыбнулась. Он тоже был растроган встречей, это она поняла, когда они увидели друг друга поверх ограждения. А когда он встал перед ней, Ева заметила в его взгляде что-то новое. Открытость. Они не знали, как поздороваться после столь долгой разлуки, и в конце концов пожали друг другу руки. «Исчезла детская округлость в лице», – подумал Юрген и спросил:
