Ева упаковала чемодан, что тоже оказалось не так просто. Ей больше ничего не подходило. Юбки сползали с бедер, пиджаки висели складками. В своем светлом клетчатом шерстяном пальто она была как в палатке. Но Еве нравилось ее постепенное исчезновение, нравилось, что, когда она проводила по спине, чувствовались все ребра. Ей казалось это правильным.
В переполненном самолете Ева долетела до берлинского аэропорта Темпельхоф. В пансионе «Аугуста» на улице, перпендикулярной Курфюрстендамм, ее строго осмотрела хозяйка: одинокие путешествующие дамы казались ей подозрительными. Но Ева проигнорировала эти взгляды. Она легла на кровать в своем номере и стала слушать ясные голоса из соседнего. («Если не хочешь купить мне накидку, это твое дело. Но я единственный раз что-то попросила!» – говорил женский голос.) Ева опять встала и вышла из пансиона.
Не зная куда, она пошла за людьми на свет и очутилась на рождественской ярмарке в тени руин церкви Вильгельма. Послышалось «О, радость». Везде пахло едой. Жареные сосиски, жареный миндаль, курица. Жир. Ева заставила себя съесть у одного лотка сосиску и вспомнила сосиски Шиппера на рождественской ярмарке ее родного города, которые они с Аннегретой ели каждый год. С восхитительным чувством, что совершают нечто запретное, так как отец считал мясника Шиппера жуликом.
Напротив Евы стояли два маленьких пожилых человека, они едва доставали до столешницы, однако их это не смущало. Они молча, сосредоточенно ели сосиски, синхронно откусывая и жуя. Когда женщина доела горчицу, мужчина пододвинул ей свою, оставшуюся на бумажной тарелке. «Он проделывал это уже сотни раз», – подумала Ева. Недалеко заиграл духовой оркестр. «Пришло для нас время».
– Это самая красивая рождественская песня, – сказала женщина.
Мужчина посмотрел на нее и улыбнулся:
– Да что ты говоришь.
Оркестр играл хорошо, не так фальшиво, как тот, над которым Ева и Юрген однажды смеялись до упаду. И тут женщина запела тихим хрупким голосом.
Пришло для нас время. Оно принесет нам большую радость. Мы идем по блестящему от снега полю, мы идем по большому, большому миру. Спят ручейки и море подо льдом, лес глубоко спит, ему снится сон. По тихо падающему снегу мы идем по большому, большому миру. Сияющее молчание высоких небес наполняет сердце блаженством. Под блестящим от звезд небосводом мы идем по большому, большому миру.
Муж смотрел на нее и слушал.
Вдруг Ева поняла, что ей делать. По пути сюда она проходила мимо телефонной будки. Она вернулась, зашла в будку, сняла трубку, опустила в щель монеты и набрала номер, который знала наизусть. В трубке затрещало и послышались гудки. Ева ждала. Ду-у. Ду-у. Наконец:
– Дом Шоорманов.
Уверенный голос фрау Тройтхардт.
– Добрый вечер. Это Ева Брунс.
– Что вам угодно?
– Я бы хотела поговорить с Юргеном.
– Господин Шоорман в командировке. Он будет только завтра. Вы хотите поговорить с фрау Шоорман?
– Нет-нет, спасибо. А где он? Я могу ему как-то позвонить?
Последовала долгая пауза.
– Я… я была невестой.
– Он в Вене. Гостиница «Амбассадор». – Это было сказано с обидой.
– Большое спасибо и…
Фрау Тройтхардт уже положила трубку. Ева прислонилась к стеклянной стенке, в будке пахло мочой и сырым пеплом. Она пересчитала мелочь и по коммутатору попросила соединить ее с гостиницей «Амбассадор». Администратор сказал, что проверит, у себя ли господин Шоорман. В трубке опять защелкало и послышались гудки. Монеты падали в щель. Ева уже хотела повесить трубку и занесла ее над рычагом, но тут услышала голос Юргена:
– Да?
Ева медлила.
– Але, кто это? Бригитта?
Ева снова поднесла трубку к уху, у нее сильно билось сердце.
– Это Ева.
Юрген молчал.
– Я в Берлине по пути в Варшаву, я только что была на рождественской ярмарке и просто захотела тебя услышать, – быстро проговорила Ева.
В щель упала последняя монета. Ева достала еще одну марку.
– Что ты собираешься делать в Варшаве?
– Я хочу кое-кого посетить, одного узника из лагеря. Заместитель генерального прокурора его нашел, он звонил мне.
– Но зачем? Зачем?..
В трубке затрещало, и послышалось эхо: «Зачем? Зачем?» Ева помолчала и просунула в щель еще одну марку.
– У меня не очень много мелочи.
– Я могу тебе перезвонить?
Ева обвела глазами телефон и внизу нашла металлическую табличку с выгравированным номером.
– Наверно, вот.
Она продиктовала Юргену номер. Потом они помолчали. Ева сказала:
– Мы еще можем говорить. Я оплатила.
Но оба чего-то ждали и слушали, как тикает в трубке. Затем провалилась последняя монета. Ева быстро сказала:
– Ты не хочешь приехать в Варшаву?
Клик. Ду-у. Ева повесила трубку и стала ждать. Сквозь замызганные стекла телефонной будки она смотрела на огни проезжающих машин. Фары становились звездами и гасли. Наконец телефон издал странный треск. Ева сняла трубку.
– Да?
Голос Юргена сказал:
– С визой возникнут трудности.
Ева молчала.
Пошел снег.
* * *
На следующее утро Ева встала уже в пять часов. Дама из турагентства говорила ей, что пограничные формальности займут не меньше двух часов. Поезд в Варшаву отъезжал с Восточного вокзала в десять тридцать пять. Ева вышла из вагона метро на станции «Фридрихштрассе». По платформе прохаживались вооруженные пограничники, пристально осматривая каждого. В кабинке Ева просунула документы в узкую щель. Молодой пограничник в форме, сидящий за стеклом, нарочито долго смотрел ее паспорт, визу, фотографию на паспорте, а потом нетерпеливо махнул, чтобы она проходила.
Ева пошла по выложенным плиткой коридорам, которые никак не кончались. Пахло, как в зоопарке ее родного города. Как в павильоне с бегемотами, которые внезапно огромной массой возникают из «какашкового соуса», как говорит Штефан, медленно разевают гигантскую пасть, как будто хотят проглотить все семейство Брунсов.
Ева вынырнула на восточной стороне катакомб и поморгала на резком зимнем воздухе, словно провела под землей несколько недель. Она еще никогда не была в Восточной Германии. Ее удивляла незнакомая жизнь, серьезная деловитость. Здесь тоже царили будни. Для граждан ГДР все вокруг было обычным. Ева вспомнила двух прокуроров из ГДР, бывших на процессе частными обвинителями. Они вызывали у Евы такое чувство, будто им все время что-то мешало и приходилось как-то особенно самоутверждаться. Они всегда говорили чуть громче, чем другие обвинители, всегда чуть более настойчиво.
