– Ты никуда не пойдешь.
Ева посмотрела ему в глаза, которые темно-зеленым мерцали в глубоких глазницах, на черные волосы, которые ночью немного растрепались, как будто у него выросли рожки. Один раз Юрген чуть ее не ударил. Но сегодня он испытывал лишь отчаянный страх, что она его бросит. Еве хотелось плакать, но она сказала:
– Всего хорошего твоему отцу. И передай сердечный привет Бригитте.
Ева выгнула руку и взялась за дверную ручку. Юрген, глядя в пол, отошел в сторону и пропустил ее. Хлопнула дверь. В прихожую вышла Бригитта и с любопытством посмотрела на Юргена.
– Зачем она приходила?
Но Юрген, ничего не ответив, вернулся к себе в комнату.
* * *
Как-то поздним летом, когда за закрытыми окнами жужжали особенно жирные мухи, девочке и ее старшей сестре было впервые позволено пойти с матерью к парикмахеру. Однако сестра не хотела. Когда мать пыталась вытащить ее из дома, она, уцепившись обеими руками за дверной косяк, засучила ногами и заревела, как маленький ребенок, хотя ей было уже почти девять лет. В конце концов укусила мать за руку. Та дала ей пощечину, однако оставила в покое. Маленькая девочка обернулась в дверях и состроила сестре козу. Ей было совершенно непонятно такое поведение. Ведь ей уложат локоны, которые потом будут пахнуть цветами, как у прекрасных дам.
Мать повела возбужденную девочку по пыльной улице. Яблоки на деревьях окрасились в красный, но от них еще болел живот. Им навстречу шла группа мужчин в полосатых костюмах, которых сопровождали трое солдат. Один из них поздоровался с матерью, подняв палку. Мужчины в костюмах были худые, у них были большие глаза и странно подстриженные волосы под шапочками. «Им тоже нужно к парикмахеру», – подумала девочка. «Отвернись», – сказала мать. Девочка испугалась мужчин, которые не смотрели на нее и двигались так, как будто из них вынули что-то важное.
Мама с девочкой подошли к красно-белому шлагбауму. Мама показала бумажку, на которой была приклеена ее маленькая фотография, потом нужно было что-то подписать. Девочка встала на цыпочки и увидела бесконечный забор. Ее удивило, что на проволоке нет ни одной птицы. Они прошли за шлагбаум, к воротам, на которых что-то было написано. Девочка знала буквы «а» и «е», потому что они были в ее имени. «А-е-а-е», – пропела она, и они зашли в ворота.
В голубом помещении пахло мылом. Человек в белом халате посадил ее на стул и крутанул пару раз. Как на карусели. И вдруг, будто у волшебника, у него в руках очутились ножницы и расческа. «Я хочу локоны», – сказала девочка. Человек ответил что-то на незнакомом языке и показал на раковину. Девочка испугалась, потому что, когда мыли голову, щипало глаза. Но человек тем не менее отвел ее к раковине, открыл воду, пустил теплую струю на волосы и принялся полоскать, мылить и опять полоскать. Он действовал осторожно. Ни одна капля не попала в глаза девочке, которая все это время сидела, крепко сощурив глаза.
* * *
Ящински – так его звали. Теперь Ева вспомнила. Она стояла в бывшей парикмахерской лагеря у треснувшей раковины и вспоминала. Это был узник, потому что, когда она пришла в следующий раз, рукав его халата один раз задрался, и она увидела татуировку с номером. Она ткнула пальцем на татуировку, и человек по-польски произнес цифры. Ева повторила, чтобы не забыть. В следующий раз она хотела показать господину Ящински, что все помнит, но он держался строго. Обычно ему помогали две помощницы, молодые женщины, они подметали волосы и накручивали бигуди. У одной, со смешным лицом, нос торчал прямо в небо. А в этот день ее не было. Господин Ящински вымыл Еве волосы, и мыло попало ей в левый глаз. Он этого не заметил. В другой раз Ева расплакалась бы, но сейчас почему-то удержалась. Однако потом, укладывая волосы щипцами, он прижал раскаленный металл к голове. Зашипело, запахло паленым – волосами и кожей. Ева взвыла. Мать ругалась, господин Ящински извинялся. Со слезами на глазах. После этого мать никогда больше не брала с собой Еву в парикмахерскую.
Ева невольно дотронулась кончиками пальцев до места над ухом, где под волосами был длинный шрам. Ей стало стыдно своих детских воплей. Что значит короткая боль по сравнению с тем, что пришлось перенести этим людям? Здесь.
В открытой двери парикмахерской появилась фигура.
– Где вы застряли? Вы нужны там. Мы в одиннадцатом блоке.
Ева вышла следом за Давидом Миллером на лагерную улицу.
* * *
Накануне Ева, единственная женщина в группе из двадцати пяти человек, приехала сюда из Варшавы. В делегацию в числе прочих входили шесть представителей защиты, председательствующий судья и оба других судьи, заместитель генерального прокурора, еще пять прокуроров, Давид Миллер и два журналиста. Выехав из аэропорта, они семь часов тряслись в автобусе по плохой дороге. Когда доехали до маленького города, который дал имя лагерю, было уже темно. Члены делегации поселились в номерах простой гостиницы на окраине. Говорили мало. Все устали, однако были сосредоточенны. Ева оказалась в малюсенькой комнате, из обстановки – только самое необходимое. На узкой кровати лежало сложенное потертое полотенце, застиранное, светлое, почти прозрачное. «Наверняка им пользовались, еще когда действовал лагерь», – подумала Ева. Она легла в постель, потушила свет и попыталась понять, где находится. Тут. Слушая мерное тиканье дорожного будильника, она было решила, что сегодня не сомкнет глаз, но уснула быстро и ночью не видела снов.
На следующее утро ее разбудил не будильник, а крик петуха. Ева подошла к окну и выглянула в сад за гостиной, где бродил петух со своими курами. За забором виднелся болотистый луг, горизонт обрамляли ряды тополей, листва которых блестела на утреннем солнце.
За завтраком в холодном помещении с белой штукатуркой, напоминавшем скорее новенький сельский клуб, нежели гостиницу, защитники уселись за один стол. Братец Кролик чаще обычного открывал и захлопывал свои карманные часы. В другом конце вокруг светловолосого расселись обвинители. Давид был погружен в себя и не притронулся к еде. Председательствующий судья сидел за столом один и, жуя хлеб, просматривал какие-то документы. «Без мантий вполне себе люди, – подумала Ева, допивая жидкий кофе. – Отцы, сыновья, мужья, друзья, любовники».
После завтрака все пешком направились ко входу в главный лагерь, мимо жилых домов, из которых выходили дети с ранцами на спине, мимо мастерских, где уже кипела работа. Оживленный вначале разговор становился тише и наконец совсем смолк. У ворот их встретили трое поляков – пожилые мужчины в темных плащах. Один оказался представителем польского правительства, остальные – сотрудниками мемориала, которые должны были показать им лагерь. Ева перевела слова председательствующего судьи, лицо которого вблизи было обычным, не похожим на луну:
– Мы хотели бы составить полную картину об условиях в концентрационном лагере и в лагере смерти Аушвиц-Биркенау.
Сотрудники мемориала ответили почти сочувственными взглядами. Ева вместе с другими членами делегации прошла в лагерь под надписью над воротами. Журналисты и сотрудники прокуратуры принялись фотографировать. Братец Кролик орудовал рулеткой и вместе с коллегой шагами мерил бараки, записывая расстояния и углы. Он хотел доказать, что используемый в суде план лагеря неправильный. Ева переводила разъяснения сотрудников мемориала и осматривалась, ничего не узнавая. До того момента, как они вошли в двухэтажное кирпичное здание на лагерной улице.
