Мать вернулась к плите, где готовила обед – рагу из остатков мяса с кухни Людвига и овощей. Вообще-то Ева любила это блюдо – «большой котел в маленьком», как называл его отец, – но за столом без аппетита ковырялась в тарелке. Она рассказывала о широком пляже самого северного острова в Северном море, что Людвиг как патриот Юста ворчливо комментировал. Этот берег, по его словам, сделал человек:
– Пока туристы не смотрят, они сваливают туда песок из Китая.
После еды, за кофе, Ева вручила подарки. Аннегрете она купила восточно-фризский чай и большой кулек леденцового сахара, которые отложила в сторону до вечера. Родители распаковали бело-синюю керамическую доску, на которой нежными мазками была нарисована молодая пара на коньках. Они очень радовались, но Ева обратила внимание, какой усталый у обоих вид. Штефан, на голову которому Ева нацепила синюю капитанскую фуражку с золотой кокардой, засиял, побежал в прихожую и перед зеркалом принялся отдавать честь и маршировать взад-вперед.
– Налево! Направо! Нале-во! Напра-во! Смирно!
– Штефан, это капитанская! – крикнула Ева.
Штефан коротко подумал и начал кричать:
– Лево руля! Поднять швартовы! Течь на корме!
И пока в прихожей грозил затонуть корабль, Ева с родителями молча сидели за кухонным столом. Эдит и Людвиг положили руки на клеенчатую скатерть. Дождь, который Ева привезла с острова, молотил по кухонному окну. Она отпила еще глоток остывшего, ставшего безвкусным кофе, и тоже положила руки на стол. «Не говорить. Не шевелиться. Затаиться, пока все это не кончится. И тогда никто не пострадает».
* * *
Давид нервничал. Он плохо спал, у него был больной вид. Светловолосый сразу это заметил, когда они поздоровались в зале. Он бы с удовольствием положил ему руку на плечо, но лишь насмешливо заметил, что пробил час Давида. Теперь наконец займутся подсудимым номер четыре. Однако Давид отреагировал так серьезно, что светловолосый пожалел о своих словах. Он никак не мог понять, что связывает Давида с этим подсудимым, чудовищем. К неудовольствию прокуратуры, тот все еще находился на свободе. По состоянию здоровья ему уже три раза продлевали освобождение от ареста.
На ближайшие заседания было приглашено четырнадцать бывших узников, которые должны были дать показания о том, что происходило в одиннадцатом блоке. Шестеро прибыли из Польши, их должна была переводить фройляйн Брунс. Ева появилась в доме культуры, как будто ничего не случилось. Она поздоровалась с фройляйн Шенке и фройляйн Лемкуль, они обменялись замечаниями о том, что никак нельзя одеться по-летнему шикарно: за окнами льет дождь, установились июньские холода.
В жарко натопленном фойе за запотевшими окнами суетились репортеры. Они осаждали генерального прокурора, обвинителей, защитников, подслушивали друг у друга, громко дрались за места в телефонных кабинках. Двое схватили друг друга за воротник, их пришлось разнимать служителю. Репортеры надеялись на новые жестокости, а значит, на хорошие тиражи.
Сражения шли и за места на зрительских трибунах. Жена подсудимого номер четыре сидела на своем месте в первом ряду и держалась сегодня прямее обычного. Подчеркнуто элегантный костюм, тщательно уложенные волосы, аккуратный макияж. Ева смотрела на нее через зал и думала о том, что она похожа на бывшую оперную певицу, которая перепела все драматические арии – Офелию, Леонору, Кримхильду, – но душа осталась безучастной.
Наступила тишина, вышли судьи, пригласили первого свидетеля. Это была Надя Вассерштром, служившая в лагере личным секретарем подсудимого номер четыре. Она владела немецким, но показания хотела давать по-польски. Ничего не отразилось на лице шимпанзе, когда она на двух костылях медленно прошла вперед к свидетельской трибуне, Ева помогла Наде сесть на стул и начала переводить то, что та помнила. Свидетельница заговорила на ясном польском языке, не прерываясь, не подыскивая слов. Ева переводила в том же ритме, уже не справляясь по словарям, находила аналоги, делала паузы и чувствовала, что что-то не так, как раньше. Она переводила, как подсудимый, имевший чин обершарфюрера СС и возглавлявший политический отдел, без разбору велел расстреливать людей у черной стены, расстреливал и сам – мужчин, женщин, детей, – и пыталась понять, в чем дело. Человек с лицом шимпанзе придумал своеобразные качели, где заключенных подвешивали за колени вниз головой. Он допрашивал находившихся в этом беспомощном положении людей при помощи палок и плетей, многих до смерти. Во время рассказа подсудимый номер четыре медленно водил головой – налево, направо. Один раз он подмигнул жене, та коротко улыбнулась. Когда председательствующий судья сделал ему за это замечание и спросил, что он имеет сказать на обвинения, встал защитник, Братец Кролик:
– Мой подзащитный решительно опровергает обвинения, – заявил он. – Он просто проводил допросы, это входило в его обязанности.
* * *
На обеденный перерыв Ева осталась в зале. Может, она заболела? Она вспотела и носовым платком вытерла лоб. Вытащила из портфеля маленькую бутылочку с мятной водой, которую после обморока носила с собой и которая несколько раз уже помогла ей справиться с тошнотой. Ева открутила крышку и втянула носом воздух, ожидая резкого свежего запаха, но ничего не почувствовала. Нос заложило. Может быть, она все-таки подхватила грипп.
Давид тоже остался на месте. Он неотрывно смотрел на пустующую скамью подсудимых, на стул подсудимого номер четыре, который как раз обедал в столовой за залом с другими людьми, за крайним столом, охраняемый полицейскими от зрителей и репортеров.
* * *
После перерыва Надя Вассерштром продолжила давать показания. Ева переводила:
– Однажды подсудимый убил совсем молодого человека, немецкого еврея. Это случилось девятого сентября сорок четвертого года. Я хорошо это помню, потому что перед допросом тот потерял сознание в моем кабинете. От голода. Одна надзирательница принесла мне кусок пирога. Я отдала ему. Потом подсудимый вызвал его к себе в кабинет на допрос. Через два часа дверь снова открылась. Молодой человек висел на качелях. Он уже не имел человеческого облика. Одежды не было. Ягодицы, половые органы, все разбухло, кровило, было рваное, это был просто мешок, кровавый мешок. Тогда пришел другой заключенный и выволок его. Мне пришлось вытирать кровь.
Картина стояла у Евы перед глазами, она как будто находилась в той приемной, видела каждую подробность, черты лица погибшего, открытую дверь в кабинет, красный след, протянувшийся от качелей. Фиксировала каждую деталь и тем не менее была будто слепая. Ева растерянно оглянулась на зал и, встретив бесстрастный взгляд жены подсудимого, испугалась – она словно смотрела в зеркало. И наконец поняла, что сегодня было иначе: она больше ничего не чувствовала.
Давид встал, наклонился к микрофону, стоявшему перед светловолосым и, хотя не имел таких полномочий, спросил:
– Этого заключенного уносил его родной брат. Его младший брат, так?
Ева обменялась взглядом со светловолосым, тот кивнул. Ева обернулась к Наде Вассерштром:
