– Юрген? – тихо окликнула Ева.
– От меня вы ничего не узнаете!
Настойчивый голос Вальтера Шоормана. Он еще раз повторил эту фразу. Ева подскочила в кровати и пошарила в поисках выключателя ночной лампы. Тут в коридоре загорелся свет, и на пороге появилась Бригитта.
– Валли, ты ошибся комнатой.
Она бережно вывела мужа и закрыла дверь. Тем временем Ева нашла выключатель. Щелк. Включился свет, и она некоторое время бездумно таращилась на покатый потолок. Потом повернулась на бок и стала смотреть на картину, висевшую на противоположной стене. Морской пейзаж. Корабль борется с чудовищными волнами. В воздух взлетают рыбы. «Добром это не кончится, конечно». Ева погасила свет, но уснуть не могла. Ей захотелось пить. Наверно, съела слишком много «роскошного», по слову Бригитты, селедочного салата.
Прислушавшись к звукам в доме, Ева в конце концов встала, натянула модный халатик, который купила специально для этой поездки, ощупью спустилась по лестнице в выложенную бело-голубой плиткой кухню, где столкнулась с Бригиттой. Та в мягком круге света люстры сидела на деревянной лавке с полупустой бутылкой пива в руках. Без косметики, лицо опухшее, как будто она плакала. Ева хотела уйти, но Бригитта кивком подозвала ее:
– Садитесь. Хотите пива? Но сейчас я не найду стаканов.
– Годится.
Через пару минут они чокнулись. Бригитта заметила, что ей нравится халат Евы, а потом без перехода рассказала, как во время бомбежки Дрездена потеряла всю свою семью – отца, приехавшего на побывку, мать, брата. Ей было двенадцать лет. Вальтер для нее и отец, и мать, и брат, и друг, и возлюбленный. Сейчас он часто как ребенок. И у нее такое чувство, как будто она еще раз теряет семью.
– Но для него все еще хуже. Он старается не показывать, но видит, как мне грустно. С тех пор как мы знакомы, он хотел только одного – сделать меня счастливой. А теперь каждый день делает меня чуть-чуть более несчастной. И не в силах ничего изменить. Все его долбаные деньги ни капельки не помогают.
Бригитта замолчала и допила пиво. Ева прокашлялась и спросила, почему Вальтер Шоорман всегда повторяет одну и ту же фразу. Бригитта ответила, что ей мало известно о его заключении. Но он перенес пытки. Бригитта встала и убрала пустые бутылки в маленькую кладовку за кухней.
«В детстве я была с родителями в этом лагере», – хотела сказать Ева. Ей очень хотелось рассказать Бригитте о том, что Эдит всегда становится дурно от запаха гари. О нечаянной встрече в «Немецком доме». О разоренных розовых кустах. Не могут же они быть причиной того, что спустя столько лет главный подсудимый в таком негодовании, чтобы плюнуть под ноги ее матери? Ей хотелось спросить у Бригитты, что делать. Сказать или нет? Но Ева молча встала из-за стола.
В прихожей они пожелали друг другу спокойной ночи, и Ева медленно пошла по лестнице. С каждой ступенькой она все яснее понимала: ей не нужен совет. Уже несколько месяцев она сидела в одном зале с людьми, которые жили и служили в лагере. Несколько месяцев слушала, что там происходило, денно и нощно. Свидетели произносили все больше слов, голоса проникали в Еву и сплавлялись в хор: это был созданный и поддерживаемый людьми ад. И несколько месяцев она слышала подсудимых, уверявших, что они ничего не знали. Ева не верила. Никто в здравом рассудке не поверил бы. Страх, что родители скажут то же самое – «Мы ничего не знали», – был сильнее нее. Потому что тогда ей придется порвать с отцом и матерью.
Ева шла по коридору к своей комнате, доски скрипели под босыми ногами. Проходя мимо двери, за которой спал Юрген, она остановилась, не раздумывая, тихонько постучала и открыла дверь, различив под открытым окном очертания кровати. В окне начинало синеть темное небо. Ева села на кровать. Юрген спал на животе, под черными волосами она не видела его лица.
– Юрген?
Ева погладила его по затылку, он проснулся и, перевернувшись на спину, сонно спросил:
– Что-то с отцом?
– Нет, но я не хочу оставаться одна.
Тишина, только ночной ветер шевелил занавески. Ева поперхнулась и чуть не рассмеялась: она буквально слышала, как у Юргена ворочаются мозги. В конце концов он приподнял одеяло, и Ева легла к нему. Он обнял ее. От Юргена пахло смолой, мылом и потом. Правой рукой он провел по косе, которую она заплетала каждый вечер. На этот раз Ева еще четче услышала, как бьется его сердце, почти ей в грудь. В дюнах раздался крик. Птица?
– Это птица? – спросила Ева.
Вместо ответа Юрген склонился над ней, коротко и твердо поцеловал ее в губы, лег на нее, развел халатик, поднял ночную рубашку, спустил трусики, свои пижамные штаны, проник глубже между ее ногами, которые она раздвинула, взял свой член, поводил им, выругался, не нашел, потом нашел и яростно проник в нее. Ева затаила дыхание. Юрген двинулся пару раз, ей стало больно, потом он в отчаянии застонал, заскулил и рухнул на нее. Какое-то время тяжело лежал и тихо всхлипывал. Ева опять погладила его по затылку. Тогда он сполз с нее и сел на край кровати. Обеими руками потер лицо.
– Прости, Ева.
Как мальчишка, грубый и беспомощный одновременно. Она провела рукой по его спине, чувствуя, как тепло разливается семя. Будто лоно плачет.
* * *
Давид уговорил Сисси пойти вместе с ним. Они пешком, почти как пара, прошли по пустынным в выходной день улицам к синагоге в Вестэнде. Давид разъяснял, что такое праздник шавуот. Сисси взяла его под руку. На ней был приличный костюм ржавого цвета, а сверху новый лиловый плащ, не подходивший по цвету. Давид всегда говорил о своей еврейской вере так, будто читал по книге. А Сисси не слушала. Она подсчитывала, сможет ли заплатить за среднюю школу сына. Тот хотел еще на два года остаться в школе, чтобы потом пойти учиться на турагента. А ведь Сисси хоть сейчас могла устроить его на обучение к мяснику. Жалованье восемьдесят марок в месяц. «Я не буду мясником! Только через мой труп!» – возмущенно закричал сын. Он не хотел носить резиновый фартук и копаться в падали. Он хотел сидеть в кабинете и продавать поездки в дальние страны. Сисси прекрасно его понимала, но с деньгами будет туго. Все-таки больше, чем сейчас, клиентов у нее не будет, хотя опыт и компенсировал процесс старения. Но как долго?
Давид объяснял, что в праздник шавуот вспоминают дар еврейскому народу Торы на Синайской горе. Зачитывание десяти заповедей возобновляет союз с Невыразимым. В празднике должны принять участие все, кто может, – младенцы, маленькие дети, старики. По традиции в этот день пьют молоко, к которому подают молочные блюда и мед.
– Потому что Тора, как молоко, Сисси. Молоко, которое народ Израиля жадно пьет, подобно невинному младенцу.
– Ах, вот как, – откликнулась Сисси.
Произведя подсчеты, она решила рискнуть. Хоть и потребуется на сто марок в месяц больше. На худой конец она встанет в баре «Мокка» еще и за барную стойку. Ей не нужно много спать.
* * *
В притворе синагоги толпились пришедшие на богослужение члены общины. Стены украсили березовыми ветвями и пестрыми лентами. Мужчины надели праздничные кипы, женщины – воскресные наряды и шелковые платки. Дети едва дышали от собственной благопристойности. Атмосфера была оживленной и радостной. Раввин Рисбаум, серьезный человек с открытым взглядом, который в последние месяцы помогал Давиду искать ответы на все его вопросы, связанные с верой, тепло с ним поздоровался, внимательно посмотрел на Сисси и кивнул ей. Давид надел фиолетовую кипу. Сисси, с улыбкой указав на свой плащ, заметила, что у них вид, почти как у близнецов. Она хотела пройти в молельный зал, но Давид направил ее на боковую лестницу. Женские места располагались на хорах. Сисси поднялась на несколько ступеней, осмотрела помещение над лестницей, где уже сидели женщины, девушки и маленькие дети и, обернувшись к Давиду, прошипела:
