Ева переводила показания польской еврейки, Анны Мазур, темноволосой женщины, которая была на несколько лет моложе Эдит, но выглядела старухой. Приветливой улыбкой поздоровавшись с Евой у свидетельской трибуны, на каждую переведенную фразу она благодарно кивала. Еве понравилась эта женщина с запавшим лицом и усталыми глазами – скромная, умная, вежливая. Спросив ее имя, возраст, профессию, председательствующий судья поинтересовался номером бывшей узницы, который не мог найти в документах. Ева перевела вопрос. Вместо ответа Анна Мазур закатала рукав широкого серого пиджака, затем рукав светлой блузки и поднесла предплечье к Еве, чтобы та могла увидеть и перевести номер.
Глядя, как номер цифра за цифрой появляется из-под рукава, Ева испытала в животе нестерпимо сильное чувство, что она это уже видела, что с ней это уже происходило. Еще одно дежавю. Но на сей раз чувство не покидало ее, напротив, усиливалось. Произнося по очереди немецкие цифры, она съежилась, как Алиса, съевшая волшебный гриб в детской книжке, которая им со Штефаном не понравилась, и они ее бросили.
Ева превратилась в маленькую девочку. Она сидела на вращающемся стуле, а рядом стоял мужчина в белом халате. Он закатал рукав и, показывая номер на предплечье, приветливо что-то говорил. Пахло мылом и палеными волосами. Мужчина в халате произносил числа. Два – четыре – девять – восемь – один. Ева смотрела на его рот, коричневатые зубы, аккуратную бородку, на то, как движутся губы при произнесении слов. Польских слов. Мужчина стоял перед ней воочию, никаких сомнений в его реальности быть не могло, и вдруг Ева почувствовала резкую боль над левым ухом, так что захотелось кричать. И она знала: это действительно было.
– Милая девушка, с вами все в порядке? – спросил кто-то тихо.
Ева пришла в себя, когда Анна Мазур легко положила ей руку на локоть. Ева посмотрела ей в глаза, полные печали и теплоты.
– Вам необходим перерыв, фройляйн Брунс? – спросил и судья.
Ева перевела взгляд на Давида, который с беспокойством и нетерпением привстал, как будто был уверен, что она сейчас хлопнется в обморок. Но Ева взяла себя в руки и сказала в микрофон:
– Спасибо, все в порядке.
Она начала переводить показания Анны, которая, будучи узницей, работала писарем в лагерном загсе. Ее начальником был главный подсудимый. В обязанности госпожи Мазур входило написание свидетельств о смерти, иногда по сотне в день. И это только на тех, кто погиб в лагере. Имена уходивших в газовые камеры никто не записывал. В графе «причина смерти» нужно было писать «сердечная недостаточность» или «тиф», хотя этих людей расстреливали, забивали, пытали до смерти.
– Только один раз я отказалась указать в качестве причины смерти одной женщины сердечную недостаточность. Я поспорила с начальником. С ним, вон он сидит.
– Почему именно этой женщины? – спросил председатель.
– Это была моя сестра, – перевела Ева ответ свидетельницы, – и от другой женщины, которая была с ней в женском лазарете, я узнала, как она умерла.
Ева слушала рассказ Анны Мазур о мученичестве ее сестры и переводила по возможности спокойно, а Анна после каждого предложения благодарно кивала.
– Врачи хотели знать, как дешево стерилизовать женщин.
* * *
Когда судья объявил перерыв до следующего дня, Ева осталась на месте. Зал понемногу пустел. У нее разболелась голова, а небольшой шрам за левым ухом просто горел, чего не случалось уже много лет. Она сидела на стуле и собиралась с духом, не зная точно для чего. Когда в зале осталось только двое служителей, собиравших со стульев забытые зонты и перчатки, Ева встала и прошла вперед к осиротевшему судейскому столу. Здесь пахло иначе, серьезнее, камнем. Но возможно, это пыль плотных бледно-голубых занавесей, задрапировавших театральную сцену позади стола.
Так близко Ева еще не подходила к плану лагеря – большому, она не могла бы обхватить его руками. Ева прочла знакомую надпись над воротами, и взгляд пополз по лагерной улице. Она внимательно осмотрела все здания красного кирпича, бараки, «прошла» по всем дорожкам, мимо сторожевых вышек, к газовым камерам, крематорию и вернулась назад, как будто искала ответ на вопрос, который не осмеливалась задать себе.
В левом верхнем углу, за внешним ограждением лагеря, были нарисованы тесно прижатые друг к другу двухэтажные, кубической формы дома. Они в отличие от остальных лагерных зданий были черно-белыми и изображены схематично. Ева знала, что в самом большом доме жили главный подсудимый и его жена – человек с лицом хищной птицы и женщина в шляпке. Несколько недель назад во время заседания возникла необходимость проложить его ежедневный маршрут в лагерь, который он, по показаниям свидетелей, проделывал на велосипеде. Светловолосый прокурор хотел доказать главному подсудимому, что он при этом проезжал мимо крематория. Два раза в день. И абсолютно невозможно, чтобы он ничего не знал об умерщвлении людей при помощи газа. Главный подсудимый, как обычно сохраняя спокойствие, заявил, что план неверный.
Ева посмотрела на дома поменьше, рядом с домом главного подсудимого. Что-то ей это напомнило, не само здание, а стиль рисунка – заостренная крыша, кривая дверь, большие окна. Она увидела девочку лет восьми: сидит за столом и толстым карандашом рисует такой рисунок. Детская подруга? Сестра? Она сама? Разве не все дома на детских рисунках одинаковые?
Ева не заметила, как вернулся Давид Миллер в светлом мятом пальто, – все, что он носил, было мятое. Недоуменно посмотрев на Еву, он бесшумно прошел к своему месту, поднял лежавшие там два юридических справочника, быстро пролистал их, опустился на колени, заглянул под стулья. Он ненавидел портмоне и наличные деньги, а документы носил просто в кармане. Давид хотел навестить Сисси и купить для нее в маленьком овощном магазинчике первую клубнику. Но когда собрался платить, то не обнаружил банкноту в двадцать марок, которая точно была утром. Его последние деньги до конца месяца. И здесь он тоже ее не нашел.
Давид встал и опять посмотрел на Еву, которая неподвижно стояла перед планом, как будто ждала, что ее сейчас туда затянет. Светлый пучок волос, круглая спина, мягкие формы под светлым костюмом. «Так себе. Странная девушка. Что она вообще тут делает?» – подумал Давид, а вслух спросил:
– Ева, а вы не могли бы одолжить мне двадцать марок?
* * *
Вечером Еве пришлось помочь родителям. По четвергам господин Патен ходил на вечерние курсы изучения испанского языка. По выходе на пенсию он собирался переехать с женой на Майорку. Людвигу не нравилось ни то ни другое: ни что господин Патен каждый четверг исчезал, ни что через три года ему придется искать человека, который будет стоять за стойкой. За пятнадцать лет совместной работы Людвиг и господин Патен не обменялись и парой слов, не связанных с этой самой работой. «Всем темный „Пильзен“, господин Брунс». – «Модное новшество. Закажу-ка я для начала всего четыре бочонка». Только это и было слышно, исключения можно было пересчитать по пальцам. Они понимали друг друга без слов и слепо доверяли друг другу.
