– Ах ты, бедный мой червячок.
Она достала из кармана медицинского халата многоразовый десятимиллилитровый стеклянный шприц без иглы, наполненный коричневатой жидкостью, подошла к перильцам, подсунула руку под головку Хеннинга, слегка ее приподняла и, вставив шприц малышу в рот, просунула его дальше под язык и медленно ввела содержимое. Глаза у него чуть расширились, и он зачавкал.
– Вкусно, да-а, сладко, правда?
Хеннинг что-то пролопотал и сглотнул. Часть жидкости вылилась изо рта. Аннегрета достала из кармана платок и осторожно промокнула маленькое личико.
– Ну, теперь ты опять молодцом.
* * *
Эдит и Людвиг сидели в своей гостиной над «Немецким домом». Свечи прогорели, только устало светил торшер. Оба опьянели, что позволяли себе в редчайших случаях. По радио транслировали службу из церкви Марии. «Для нас родился Младенец! Нам подарен сын! Царство Его уже на Его плечах. Да возвестится Его имя». Вступила органная музыка, слова пастора возвестили блаженство, пропели «Глорию», и Эдит Брунс наконец-то заплакала, никого не стыдясь, на нее никто не смотрел.
Людвиг тоже время от времени тяжко вздыхал, хотя и не слушал. Он вспоминал свои детские рождественские праздники на родном острове. Затемно Дед Мороз приезжал на санках по замерзшим ваттам. На козлах горели факелы, и Дед Мороз, размахнувшись, с саней кидал Брунсам мешок с подарками. Как-то раз Людвиг вскочил на полозья, ухватился за сани и доехал до следующей деревни. Там Дед Мороз его обнаружил и принялся крепко ругаться. Людвиг узнал голос Оле Арндта, батрака из соседнего хозяйства. Да и синеватый нос, что торчал над белой ватой бороды, ни с чем нельзя было спутать. С тех пор Людвиг считал себя очень взрослым. Но всего через год началась Первая мировая война. Оба его старших брата не вернулись из Франции, мать умерла с горя. Когда отец тоже утратил волю к жизни и закрыл продуктовый магазин, Людвиг начал стряпать для маленьких сестер и отца. Ему было четырнадцать лет. Вот тогда он действительно повзрослел.
Раздался звонок в дверь. Эдит высморкалась и посмотрела на Людвига заплаканными глазами. Тот, охая, как упавший на спину жук, попытался встать. Только что он был таким молодым. А теперь у него болит поясница.
– Уже половина первого!
Ева уснула у Штефана. Она уложила брата час назад. Тот в одной руке держал маленького десантника, а в другой пневматическое ружье. Ева начала читать ему о шведском мальчике, который хотел стать сыщиком. Но он попросил ее спеть его любимую рождественскую песню «Придите, пастухи». Он любил ее, «потому что музыка так здорово скачет». Долго петь Еве не пришлось, и скоро она прижалась к маленькому тельцу, которое приносило такое утешение.
Она проснулась от звонка в дверь. Дико залаял Пурцель. Значит, кто-то действительно стоит под дверью. Ева встала и в носках тихо вышла в прихожую. Пучок развязался, длинные волосы, спутавшись, упали на спину. Она нажала кнопку, открывавшую дверь в парадном, и приоткрыла дверь. Пурцель тут же выскочил в щель и помчался вниз по лестнице. Тем временем в прихожей появился Людвиг. Он был в одной рубашке и слегка покачивался.
– Кто это еще? Не иначе как Дед Мороз.
Ева услышала, как внизу хлопнула дверь, кто-то большими шагами шел по лестнице, успокаивая Пурцеля:
– Мы же с тобой знакомы.
Ева узнала голос и перед зеркалом постаралась быстро привести волосы в порядок. Не удалось. Юрген возник в дверях без шляпы, в расстегнутом пальто, запыхавшийся, как будто он бежал всю дорогу от Таунуса. Людвиг бросил на него быстрый взгляд, полный печали, смешанной с облегчением, промычал что-то вроде «С праздником», позвал Пурцеля и исчез с ним в гостиной.
Ева и Юрген стояли по разные стороны порога и молча друг на друга смотрели. Ева, изо всех сил стараясь не казаться счастливой, криво улыбалась. Юрген коснулся ее распущенных волос и очень серьезно сказал:
– С Рождеством.
Тут Ева схватила его за воротник пальто и втащила в квартиру.
– С Рождеством.
А потом они целовались в углу прихожей, и отнюдь не торжественно.
Часть 2
– Торжественно клянусь Богом, Всемогущим и Всеведущим.
Шел двадцать третий день процесса, сегодня должны были давать показания польскоговорящие свидетели. Ева теперь находилась не в зрительских рядах, а у свидетельской трибуны – стола в центре большого зала дома культуры. По бокам от нее стояли двое немолодых мужчин в темных костюмах – переводчики с чешского и английского. Левую руку, на которой она с недавних пор носила кольцо с синим камнем, Ева положила на тяжелую черную книгу с маленьким тисненым золотым крестом, а правую подняла вверх. Она обращалась к приветливо смотревшему на нее председателю и двум судьям. Пальцы ее слегка дрожали, сердце билось быстро и почти в горле.
– Пожалуйста, говорите чуть громче, фройляйн Брунс.
Ева кивнула, набрала воздуха и начала снова. Она сказала, что будет точно и добросовестно переводить с польского языка все показания и документы, ничего не добавляя и не сокращая. Во время принесения присяги ей показалось, что Давид Миллер неодобрительно отвернулся от нее. Зато светловолосый смотрел спокойно. Ева чувствовала и взгляды слева, со скамьи подсудимых. Часть подсудимых и их защитники благожелательно смотрели на нее – молодую здоровую девушку с густыми светлыми волосами, которая в наглухо застегнутом темно-синем костюме и в туфлях без каблуков имела приличный, добропорядочный вид.
– Клянусь Богом, Всемогущим и Всеведущим, – закончила Ева.
Судья едва заметно ей кивнул. Затем по очереди принесли присягу другие переводчики. Ева немного успокоилась. Взгляд ее упал на план позади судейского стола. Теперь, вблизи, она могла прочесть и подписи. Блок 11. Главный лагерь. Крематорий. Газовые камеры. В самом низу шла надпись: «Труд освобождает». От одного из переводчиков сильно пахло перегаром. Наверняка чех. «Господи, прости меня за предрассудки», – в странном отчаянии подумала Ева. От нее самой наверняка пахло пресно и кисловато, поскольку за завтраком она почти ничего не смогла в себя затолкать. Сегодня утром. Казалось, это было давным-давно, а прошло всего два часа.
В половине восьмого Ева с Аннегретой и Штефаном сидела на кухне и нервно помешивала ложечкой кофе. Мать поднялась из подвала с банкой варенья в руках, на этикетке которой было написано «Ежевика. 1963». Она протянула ее Аннегрете, которая, не отрываясь от газеты, легко открутила крышку. Банка шикнула, и Штефан долго пытался воспроизвести звук. «Пшшшиии» – был самый удачный вариант. Эдит ножом соскребла в мусорное ведро слой зеленовато-белой плесени, села за стол и намазала Штефану варенье на хлеб.
Они вспомнили, как поздним летом прошлого года Эдит поехала на велосипеде в горы, повесив на руль слева и справа по жестяному ведру и еще одно большое ведро прикрепив к багажнику, и наполнила их там напитанными солнцем черными-черными ягодами. Когда она вернулась, сестры, которые сидели в гостиной и смотрели передачу «Воскресное приглашение», испуганно вскочили. «Мама, что с тобой? Ты попала в аварию?» Ева побежала к телефону, чтобы вызвать врача. Аннегрета собралась проверить у матери пульс. Только Эдит не понимала, почему они так разволновались, пока не увидела себя в зеркале. Вид у нее был страшный. Губы и подбородок перемазаны черно-красным соком ежевики, светлая блузка вся в темных пятнах. Собирая ягоды, Эдит время от времени бросала их в рот, и липкий сок стекал по подбородку. Вытерев затем лицо носовым платком, она сделала только хуже. Теперь вид у нее был такой, как будто она упала лицом и изо рта идет кровь. Все три рассмеялись тогда облегченным смехом.
