– К сожалению, нам придется прерваться. Но мы обязательно как следует отметим помолвку.
Эдит тоже поставила бокал на поднос и, улыбнувшись Еве, погладила ее по щеке:
– Ну, устраивайтесь тут поудобней.
Родители собрались вниз открывать ресторан. Они выглядели бодро, хоть предстоял трудный вечер. Ева сглотнула и бессмысленно улыбнулась.
– Я, кстати, ездила в прокуратуру, – сказала она.
Родители остановились в дверях. Рука Юргена, который собирался сделать еще глоток вина, замерла.
– Я беру заказ. Я хочу сказать, я сказала, что буду переводить. На процессе.
Юрген отпил большой глоток и сжал губы. У Эдит и Людвига радость сошла с лица. Все молчали и ждали, что Ева еще что-нибудь скажет. Что последует объяснение. Но она онемела, поскольку не могла ничего объяснить. Она вспомнила Давида Миллера, как тот точно так же посмотрел на нее: с чего это вдруг вы передумали? Но тот-то держал ее за дурочку.
В этот момент под столом заорал Штефан:
– Она падает!
Елка в самом деле опасно накренилась. Юрген быстро подскочил к ней и еле успел удержать, пребольно уколовшись.
* * *
Чуть позже Ева и Юрген сидели в гостиной друг напротив друга. Они были одни. Даже Пурцель, поджав хвост, удалился. Собиралась гроза. Юрген принял не на шутку мрачный вид. Он молчал. Нераскрытая коробочка из ювелирного магазина «Кромер» лежала между обрученными на скатерти плауэнского кружева.
– Мы так не договаривались, Ева.
– Ты только сказал, что ты этого не хочешь.
– И я бы ожидал, что ты станешь уважать мое мнение, – холодно и отстраненно проговорил Юрген.
Еве становилось все хуже.
– Юрген, процесс закончится задолго до нашей свадьбы.
– Дело не в этом. Дело в принципе. Я хочу сказать, если такое в самом начале…
– То что? Что тогда?
Юрген встал.
– Я никогда не скрывал от тебя своих воззрений на то, как должен строиться брак. Я хочу, чтобы в понедельник ты отказалась.
Юрген вышел. Он был возбужден, огорчен и разгневан. Для него это такой серьезный шаг – решение вступить в брак. Он преодолел свое сопротивление и рискнул. А она нанесла ему удар в спину! Должен же он доверять будущей жене. Она должна делать то, что он говорит.
* * *
Ева все еще сидела за столом. Она взяла коробочку с обручальным кольцом, повертела ее в руках, а потом вдруг вскочила и выбежала следом за Юргеном на улицу. Он стоял возле машины и голой рукой отирал с лобового стекла нападавший снег.
– Ты ничего не забыл?
Юрген не задумываясь взял коробочку и положил ее в карман пальто. У Евы перевернулось в животе. Она вдруг страшно испугалась потерять Юргена. Или уже потеряла? Ева взяла его руку и крепко стиснула ее.
– Я не знаю, как это объяснить. Я должна это сделать. Кроме того, это же не навсегда!
– Еще бы.
– Что ты имеешь в виду?
Ева попыталась прочесть ответ в глазах Юргена, но он замкнулся и отводил взгляд.
– Ты должна ответить себе на один вопрос, Ева: насколько важна для тебя эта работа? И насколько важен для тебя я?
Юрген высвободил руку, сел в машину, включил мотор и уехал, не попрощавшись.
Эдит стояла в зале у окна, держа поднос с пустыми пивными кружками, и смотрела на улицу. По тому, как Ева стояла под фонарем, она поняла, что дочь плачет.
* * *
После полуночи Людвиг Брунс открыл в спальне окно. Он смотрел на тихий внутренний дворик, на тени высоких неподвижных елей. Вечером он принял три обезболивающие таблетки, по одной через каждые два часа. В животе горело, доктору Горфу пришлось выписать ему рецепт на другое лекарство. У Эдит тоже сильнее обычного разболелись ноги, и она как раз натирала их лечебной мазью. Легкий запах камфары и свежий ночной воздух несколько разогнали кухонный чад, всегда окутывавший Людвига, хотя он каждый вечер мыл торс с мылом.
Эдит смотрела, как муж поднял глаза к звездам. На нем была расползающаяся голубая в темно-синюю клетку пижама, которую он слишком любил и никак не мог с ней расстаться, хотя Эдит уже несколько раз приходилось подрубать концы. Поэтому рукава и штанины были слишком короткие, так что виднелись щиколотки. Но с протершейся тканью, покрывающей локти, колени и ягодицы, Эдит ничего не могла поделать. Ткань скоро порвется. Людвиг на полном серьезе предложил наставить заплаты. Эдит громко рассмеялась. Пижама с заплатами? Такого не было даже в войну.
– Она когда-нибудь просто с тебя упадет. Распадется в пыль. И будет у тебя довольно глупый вид, – закончила она.
Людвиг закрыл окно и забрался в постель. Эдит подошла к трюмо, вытерла руки маленьким полотенцем и открыла флакон с желтоватой пастой, которую густо нанесла на лицо. Вокруг губ и глаз у нее уже образовались морщинки, которые она пыталась уничтожить различными кремами. Когда она легла в кровать рядом с Людвигом, тот заметил:
– Если ты в таком виде выйдешь на улицу, тебя арестуют.
– Ну, тебя в твоей пижаме тоже, – в своем стиле ответила Эдит.
Они одновременно погасили свет. А затем смотрели в темноту, пока глаза к ней не привыкли и они не стали различать на потолке смутную тень оконного переплета. Это всегда их успокаивало. Но сегодня крест показался угрожающим. Эдит еще раз встала и задернула занавески.
* * *
– О, радостное, благословенное, милостивое Рождество!
Над головой у Евы гремел орган церкви святого Иоанна. Органист, господин Швайнепетер («Он же не виноват, что его так зовут», – говорил отец
[2]), похоже, был трезв и играл прилично. Пастор Шрадер, вечно неухоженный, как и каждый год в этот день, умилялся радостной вести. Церковь была полна, хотя число евангелистов в районе не довлело. Семья Брунс чуть опоздала: нужно было одеть Штефана в костюм для рождественского представления, и разгорелся спор. Поэтому Брунсы не нашли мест рядом и расселись по отдельности. Аннегрета впереди, Ева, стиснутая незнакомыми людьми, села на несколько рядов позади родителей. Она видела мать со спины, та наверняка сделала строгое лицо. От органной музыки у Эдит всегда наворачивались слезы, но ей было стыдно плакать на людях, и она, как девочка, которая хочет быть большой и сильной, тщетно боролась со слезами. Еву это неизменно трогало и обычно заражало – как зевота. Но она решила, что в последние дни уже наплакалась.
Ева наслушалась упреков от матери, а ведь та сначала была против Юргена. От сестры, которая просто не могла взять в толк, как можно рисковать «карьерой жены предпринимателя». Из-за какой-то переводческой работы! И от отца, который со странной тревогой смотрел на нее, будто хотел сказать: «Ева, доченька, ты совершаешь ошибку». Ева не считала, что у нее какая-то особенно сильная воля или уверенность в себе. Но именно несоразмерность реакции близких спровоцировала неожиданное сопротивление. Она не стала звонить Юргену и дала согласие в прокуратуре. И теперь Ева упрямо следила за разворачивающимся перед алтарем рождественским представлением, которое пастор Шрадер подготовил со школьниками.
