Петер звонил Ричарду Тео. Трубку взяли после третьего гудка.
– Да? – ответил политик.
Петер сглотнул, но во рту пересохло, и проглотить удалось лишь собственную гордость.
– Хочу спросить о нашей… договоренности, – начал он.
Говорил Петер из ванной и шепотом – не хотел, чтобы слышали жена и дети.
– Какой договоренности? – удивился политик. Он был умнее любого человека, когда-либо обсуждавшего договоренности по телефону.
Петер задышал медленнее.
– Найти в Бьорнстаде плотника… трудновато. В такое-то время.
Так Петер пытался упросить политика не заставлять его ломать стоячие трибуны. Не заставлять его идти против Группировки. Хотя бы сейчас. Но политик ответил:
– Не знаю, о чем ты. Но… ЕСЛИ БЫ у нас с тобой и была какая-то договоренность, я бы ожидал, что ты выполнишь свои обещания. Все без исключения. Как настоящий друг!
– Ты просишь меня о вещах… опасных. Сам знаешь, тут у нас одному местному политику воткнули топор в машину, а у меня… семья.
– Я ни о чем не прошу. Но ты спортсмен, а я не думал, что спортсмены встают на сторону беспредельщиков, – насмешливо ответил Ричард Тео.
И повесил трубку, но Петер еще долго прижимал телефон к уху. До сих пор, закрывая глаза, он видел перед собой тот некролог. Он спасет клуб, но каким опасностям подвергнет свою семью? Он даст этому городу хоккейную команду. Но кому достанется этот город?
От малой искры, говорят, бор загорается. Но, по мнению некоторых, недостаточно быстро. Ричард Тео позвонил в Лондон. Потом от новых владельцев фабрики спортивному директору «Бьорнстад-Хоккея» полетело электронное письмо, в котором просто-напросто говорилось: новый спонсор требует гарантий того, что Петер Андерсон действительно «намерен сдержать обещание и создать в ледовом дворце пространство, ориентированное на семейное времяпрепровождение, оставив только трибуны с сидячими местами». Ни слова ни о «Группировке», ни о «хулиганах». Письмо к Петеру не попало – из-за безобидной ошибки: отправитель написал фамилию Петера через два «с» вместо одного.
Если бы кто-нибудь потом начал задавать вопросы, поднялась бы неразбериха: Петер стал бы утверждать, что письма не получал, спонсор – что они общались через «посредника», и чем труднее было бы дознаться, как все обстояло на самом деле, там больше люди бы убеждались: всем участникам этого дела есть что скрывать.
Как именно копия письма попала в местную газету, объяснять, конечно, не нужно. Журналисты ссылались на «надежный источник». Новость стала достоянием гласности, и никому уже не было интересно, как она оказалась в газете.
В конце концов уже невозможно было дознаться, кто именно первым выступил с предложением снести стоячие трибуны.
* * *
Члены Группировки всегда обнимались при встрече и расставании, сжав кулаки на спине товарища. Для некоторых сжатый кулак – символ насилия. Но не для них.
Теему Ринниус все еще жил у матери. Полицейские отчеты утверждали, что он просто не имеет возможности завести собственное жилье, поскольку живет на незаконные доходы. Теему с этим не спорил. Правда заключалась в том, что он не мог оставить мать одну. Кто-то должен присматривать за домом. Об уголовном стиле жизни братьев Ринниус ходило много шуток вроде «Что такое Ринниус-триатлон? Прийти в баню пешком, а уехать на велосипедах!» и «Если братья Ринниус едут в машине, то кто за рулем? Полицейский!». Когда Видар стал вратарем в детской команде, кое-кто на трибунах хихикал: «Конечно, из этой семейки выходят отличные вратари. Ничего не упустят!» Правда, больше эту шутку никто не повторил. Что бы ни говорили о братьях Ринниус, но по математике они шли в школе впереди всех. Потому что считали всю свою жизнь: сколько таблеток осталось в пузырьках на полке в ванной, сколько часов мама проспала. После того как Видар влип, счетом Теему занимался в одиночку. Матери хотелось только спать – все дольше, все крепче, – а ее младшего мальчика тем временем упекли в закрытый стационар. Видар всегда был ее любимым малышом, что бы он ни вытворял.
…Теему сидел за кухонным столом, мать гремела сковородками и кастрюлями – непривычный для него звук – и громко смеялась, чего он не слышал еще дольше. Когда Теему объявил, что Видара выпускают, мать на радостях отдраила дом от пола до потолка. Наутро, впервые за многие годы, количество таблеток в пузырьках, по подсчету Теему, осталось прежним.
– My baby, my baby, – радостно напевала мать, стоя у плиты.
Она не спросила, почему Видара выпускают, кто это устроил, но Теему терзало беспокойство. Он твердил себе, что хочет того же, чего хотят все обычные люди: чтобы младший брат был дома, чтобы мама была счастлива, чтобы они все жили обычной жизнью. Но он кривил душой: Теему стремился защищать мать и брата, это был его долг и идея фикс.
– My baby, my baby, coming home to mama! – напевала мать.
Теему больше ни о чем не думал. Группировка никогда не была такой изощренной полувоенной организацией, как считали в городе. В ответ на вопросы какого-нибудь приезжего бьорнстадцы отвечали: «Что за Группировка?» или «Теему… кто это?» – но они и правда не вполне понимали, что такое Группировка. Теему не был диктатором: черные куртки на самом деле объединяла любовь – во-первых, к хоккею, а во-вторых – друг к другу. Политики, шишки из правления клуба и журналисты с удовольствием поносили «гопников», когда этого требовали их цели, но эти жадные свиньи никогда не любили ни клуб, ни город так, как Группировка.
Два лучших друга Теему, Паук и Плотник, дрались как звери. Но они никогда не поднимали руку на безвинного, а когда несколько лет назад по лесу пронесся самый страшный за несколько лет ураган, они ходили из дома в дом и расчищали сады от упавших деревьев, перекрывали крыши, вставляли окна и не брали за это ни гроша. А где в те дни были журналисты и шишки из правления? В полицейских отчетах Паука и Плотника называли «бандитами», но и сегодня, когда «бандиты» проходили мимо тех домов, хозяева зазывали их на кофе. Теему не обольщался насчет того, что у парней золотое сердце. Но понятие о чести у них было. На свой манер.
Паука в детстве травили в школе, он не хотел принимать душ после физкультуры, мальчишки в классе решили, что он «гомик», затащили его в душ и избили скрученными полотенцами. «Гомик» считалось у них худшим оскорблением – слабак, слабее которого не бывает. После этого Паук возненавидел, во-первых, гомиков, а во-вторых – тех, кто травит слабого.
После одного выездного матча лет шесть-семь назад Группировку задержали копы. Младший брат Теему, Видар, которому тогда было всего двенадцать, сидел один в «Макдоналдсе», туда-то и направилась толпа фанатов противника. Сообразив это, Паук вырвался от полицейских. Не смогли удержать ни собаки, ни конная полиция, ни оперативная группа. Двадцать минут они с Видаром сражались в том «Макдоналдсе», двадцать минут бились с вражескими фанатами; Паук отправил четверых в больницу, а двенадцатилетний Видар разломал стул и дрался ножкой, как дубинкой. Он уже тогда был боец.
