– Спасибо за помощь.
Бубу не знал, что ответить. Он помогал отцу в мастерской каждый день, и батя никогда его не благодарил. А Хряк добавил:
– Как бы мне хотелось, чтобы жизнь у тебя была полегче. Чтобы ты мог думать только о школе, хоккее, девчонках и о чем там еще думают твои приятели. Я знаю, что работать в мастерской тяжело, а теперь, когда мать…
Он замолчал. Бубу тоже помалкивал. Потом сказал:
– Все нормально, пап.
– Как же я горжусь тобой, – сказал Хряк в капот какого-то «форда».
Бубу нашел кроссовки постарее.
* * *
В раздевалке Амат оказался самым маленьким. Он приложил все усилия, чтобы съежиться и стать еще меньше, чувствуя на себе взгляды взрослых игроков и зная: эти мужики ему не рады. Рядом сидел Бубу, и то, что он такой верзила, говорило не в его пользу. Клуб болтался на грани банкротства, у игроков постарше шансов найти другую работу не было, уступать ее сопливым юниорам они не собирались, а мишенью избрали Бубу. Все вроде по мелочи – кто-то задел его плечом, кто-то случайно пнул его снаряжение, и оно разлетелось по всей раздевалке. Бубу попытался вставить свои юмористические замечания в их громогласный обмен шуточками, и выдал себя: он слишком старался выглядеть своим парнем, а это только усугубляло его положение. Амат толкнул его локтем, пытаясь угомонить, но Бубу уже понесло. Один из старших рявкнул:
– У нас что, тетка будет и тренером? До пиар-путча получше спортивный директор не додумался? Мы теперь больше не команда, а политическая демонстрация?
– Кто работать не умеет, для таких всегда квоты есть! – выпалил другой.
– Вы слыхали, что она лесбиянка? – выкрикнул Бубу – как-то слишком ретиво.
Старшие не удостоили его внимания. Но один сказал:
– Да на нее посмотришь – сразу видно, ковырялка.
– Э-э-э? Что за ковырялка? Или погодите… я понял? Лесбиянка, во! Я понял! – взвыл Бубу.
Никто ему не ответил. Старшие продолжали рассуждать:
– Неужели хоккейная команда не может быть просто хоккейной командой? Обязательно надо политику приплести? Того и гляди медведя на свитерах заменят радугой! Словно повинуясь чьим-то злым чарам, Бубу выдал:
– И заставят нас играть в… это… в балетных пачках!
Он поднялся и изобразил неуклюжий пируэт, споткнулся о лавку и гигантской черепахой распластался на полу, придавив собой два чужих баула. И тут двое старшаков заржали. Они смеялись над ним, а не вместе с ним, но Бубу жадно ухватился за их внимание. Он вскочил на ноги и сделал еще один пируэт; старший, напустив на себя серьезный вид, спросил:
– Тебя ведь Бубу зовут?
– Да! – важно кивнул Бубу.
Остальные ухмылялись, зная, что старший собирается выставить мальчишку на посмешище.
– Покажи-ка ей хер, – предложил он.
– Э-э-э?
Старший вызывающе наставил на Бубу палец:
– Новой тренерше. Она же лесбиянка. Покажи ей хер! Пусть знает, чего себя лишила!
– Выпусти удава из клетки, Бубу! Ты же не трус? – завопил другой игрок, и вскоре все они уже подначивали его так, словно он готовился поставить рекорд по прыжкам в длину.
– А она… это… не обидится? – растерянно спросил Бубу.
– Да ну. Она просто оценит твое чувство юмора! – восторженно заржал один из старших.
Легко потом будет назвать Бубу придурком. Но когда тебе восемнадцать и ты в раздевалке, полной взрослых мужиков, которые вдруг начинают тебя подначивать, «нет» оказывается самым трудным на земле словом.
Поэтому, когда Элизабет Цаккель проходила по коридору мимо раздевалки, Бубу выскочил ей навстречу в чем мать родила. Он ожидал, что она будет в шоке. Или хоть вздрогнет. Цаккель и бровью не повела.
– Да? – спросила она.
Бубу встревоженно завертелся:
– Я… Это… мы слышали, что вы лесбиянка, и я…
– БУБУ ХОТЕЛ ПОКАЗАТЬ ВАМ ХЕР, ЧТОБ ВЫ ЗНАЛИ, ЧЕГО СЕБЯ ЛИШИЛИ!!! – проорал кто-то из раздевалки; эти слова сопровождались истерическим хохотом двадцати здоровых мужиков.
Цаккель уперлась ладонями в колени и заинтересованно наклонилась к промежности Бубу.
– Вот этот, что ли? – поинтересовалась она, с любопытством указывая пальцем.
– Э-э-э? – отозвался Бубу.
– Ты про этот хер? Ну, знаешь. Я видала девчонок, у которых клитор побольше.
Цаккель отвернулась и пошла к ледовой площадке. Красный с головы до ног, Бубу вернулся в раздевалку.
– Это… ну, она… клитор же не может быть такого размера? Или может? Или это… какие вообще клиторы бывают? В длину? Хоть примерно?
Стены раздевалки затряслись от глумливого хохота. Смеялись над ним, а не вместе с ним. Но Бубу смущенно улыбался: порой любое внимание – это признание.
Амат смотрел на Бубу, съежившись внутри своих доспехов. Он уже понимал, что все кончится плохо.
* * *
Игроки лениво стягивались к центральному кругу, надменно демонстрируя Цаккель: ей здесь не рады. Она, кажется, не поняла намека, когда выехала с шестью ведрами под мышкой.
– Вы тут, в Бьорнстаде, хоть что-то умеете?
Никто не ответил, и она пожала плечами:
– Я просмотрела все ваши матчи за прошлый сезон, и вижу, что хоккеисты из вас никакие. Так что для работы с вами хорошо бы знать, что вы умеете вообще.
Кто-то шепотом сострил «бухать и трахаться», но даже эти слова были встречены лишь глухим ворчанием. Потом кто-то вдруг рассмеялся, но не шутке, а тому, что происходило на льду за спиной у Цаккель. Из отсека запасных выкатился стокилограммовый Бубу, одетый в юбочку, которую он стащил у фигуристок. Он сделал три пируэта подряд и был встречен аплодисментами и восторженным улюлюканьем старшаков. Элизабет Цаккель не стала прерывать выступление, хотя теперь смеялись не над Бубу, а над ней.
Когда Бубу зашел на четвертый пируэт, улюлюканье стихло; Бубу даже не успел понять, во что врезался, как вдруг все вокруг почернело. Когда он открыл глаза, то лежал на льду и едва мог дышать; лицо склонившейся над ним Элизабет Цаккель не выражало ровным счетом ничего.
– Почему никто не научил тебя стоять на коньках как следует?
– Э-э-э?
– У тебя водоизмещение как у парома, и я видела, как ты выдернул топор из капота. Умей ты стоять на коньках как следует, я бы ни за что не опрокинула тебя с такой легкостью. А еще ты имел бы некоторую ценность как командный игрок. Так почему тебя никто не научил?
– Не… не знаю, – задыхаясь, выговорил Бубу. Он все еще лежал на льду, и грудь болела так, будто его не сбили с ног, а переехали грузовиком.
– Что вы в Бьорнстаде умеете? – серьезно повторила Цаккель.
