Но главный вопрос заключался в том, не воровали ли мальчики. Почти наверняка воровали — банка стояла в кухне без присмотра, воруй не хочу. Но как Мэгги могла им что-то сказать, не лицемеря? Воровство воровством, а лицемеркой она быть не желала.
Два часа спустя она попрощалась с мальчиками и пошла домой. Мэгги жила в нескольких кварталах от дома семьи Накахара, на линии разлома между Бушвиком и Риджвудом, над которой, оглушительно скрежеща металлическими колесами по рельсам, проносился поезд надземки. Шумная граница между Бруклином и Куинсом навевала мысли о тектонических сдвигах и подземных колебаниях: казалось, два пригорода, такие разные и самобытные, прекрасно понимали, что обречены на вечный конфликт.
Многоквартирный дом Мэгги с несколькими заколоченными этажами стоял напротив продовольственного рынка и рядом с котлованом — огромным и составляющим весь вид из ее окна. Она частенько замечала за собой, что смотрит на него. В него. Это даже лучше, чем телевизор (которого у нее не было), лучше, чем вай-фай, оплачиваемый родителями соседки. Котлован! Иногда по его периметру ходили человечки в касках. Они показывали друг на друга пальцем и что-то кричали. На месте котлована могла возникнуть парковка, еще один многоквартирный дом, торговый центр — да что угодно. Но застройщик никуда не спешил. Котлован пока был просто котлован — дыра с колоссальным и еще не раскрытым потенциалом.
В подъезде Мэгги обнаружила, что ее почтовый ящик залеплен какой-то гадостью. Она с силой дернула дверцу, и та распахнулась: внутри лежала перемотанная резинкой стопка счетов и каталогов. Мэгги просмотрела почту, пока поднималась пешком на шестой этаж. Коммунальщики хотели денег, альма-матер хотела денег. В следующий раз лучше вообще не заглядывать в ящик.
Она зажала сверток влажной от долгого подъема подмышкой и вошла в квартиру.
Соседка — ее тоже звали Мэгги, что доставляло обеим массу неудобств, — сидела в синем походном кресле, которое наша Мэгги пару месяцев назад притащила с помойки.
— Тяжелый день?
— Совершенно безумный! Три детских дня рождения подряд. Какой сахарный удар по организму! Дети просто на ушах ходили.
Вторая Мэгги работала в школе по программе «Амери-Корпус»
и ненавидела свою работу. Третьеклашки без конца оттаптывали друг другу ноги и чуть что прибегали к насилию. Странно было видеть ее в гостиной, в глубоком гнезде холщового кресла, ведь большую часть времени вторая Мэгги проводила у себя в комнате: ее существование сводилось к лязгу задвижки и узкой полоске света под дверью.
— Ох, как я тебя понимаю! Ты бы видела сегодня моих пацанов. Бруно опять меня отлупил.
— Мэгги, — пропела Мэгги, — у тебя всего двое! А у меня три класса по двадцать человек в каждом. Тебе не понять, как я устаю.
— Да я и не думала с тобой тягаться!
Мэгги не понравился ее высокомерный тон. Педагогического образования у соседки не было, так что она почти наверняка портила жизнь своим ученикам. Меньше всего им нужна белокожая дебилка-класснуха.
Она фыркнула и пошла к себе. Идти на вечеринку к Эмме страшно не хотелось, настроение было окончательно испорчено. Она бросила почту на кровать, и конверты рассыпались в форме протянутой руки.
Внимание привлекло какое-то яркое пятно. Под журналом «Работающая мать» (почтальон ошибся адресом) оказался хрустящий белоснежный конверт. В верхнем левом углу — имя отца и название улицы, на которой прошло детство Мэгги.
Когда она подносила конверт к глазам, на ум почти одновременно пришли две мысли. Одна: «Чего-чего?!» Другая, странная, пришла на долю секунды раньше: «Аналоговая почта — это прошлый век! Какой официоз. Конверт похож на маленький белый смокинг».
2
Итан облокотился на подоконник эркерного окна: полуденное солнце приятно грело спину. В руках он держал раскрытый том. Изучение философии в последнее время казалось ему благородным средством самосовершенствования, противоядием от многочисленных светящихся экранов и способом отвлечься от винного шкафа фирмы «Крейт энд Баррелл» с блестящим экстерьером и пьянящим интерьером. Однако Итан быстро сообразил, что Фуко не поймешь без Маркса, а Маркса не поймешь без Гегеля и так далее, вплоть до самых греков. Когда же он понял, что не понимает и греков, то купил себе «Кембриджский гид» и благополучно в нем увяз (интересно, не существует ли гида по «Гиду»?).
Итан вернулся к введению. «Сравните два вопроса, — прочел он в пятый раз, — которыми нередко задавались как древнегреческие, так и древнеримские мыслители:
1) Что есть правильная и счастливая жизнь?
2) Почему Земля не падает?»
Итан ломал голову над первым вопросом, когда услышал, как в отверстие для почты что-то сунули.
Он не мог даже представить, зачем отцу понадобилось ему писать. Зачем он взял на себя такой труд и написал — ручкой на бумаге — письмо Итану? Минуло уже пять месяцев со дня их последнего и короткого телефонного разговора. Сразу после похорон матери Итан вернулся в Нью-Йорк, теперь уже навсегда, и сестра (спустя неделю окончившая университет) последовала его примеру. С тех пор они отца не видели. Прошло почти два года.
Итан повертел конверт в руках и открыл клапан. Само послание было ожидаемо немногословным и сдержанным:
И.,
не хочешь ли меня навестить? Я был бы очень рад. Вы (с Мэгги) можете приехать в середине апреля (весенние каникулы). Важно иногда видеться с родными, не забывать свои корни, детство.
А.
Надо же, два года прошло.
За два года всякое может случиться.
Но почти ничего не случилось.
Письмо устроило кавардак у него голове. Отчий дом для Итана был неразрывно связан с унижением. Послание от отца моментально вызвало глюк в системе, постыдные воспоминания полезли из его памяти, как лента из неисправной видеокассеты. Вот, например, такое: пятнадцатилетний Итан нервно сидит напротив Артура и Франсин за обеденным столом, словно собирается защищать курсовую перед ученым советом. Родителей обрамляют шелковые цветы, торчащие из круглых прозрачных ваз с декоративными стеклянными шариками на дне. Он откашливается и говорит им, что бисексуален. Не гей, нет. Почему-то ему кажется, что так проще: вроде как не сигать с головой в ледяное озеро, а сперва сунуть туда одну ногу… Вдруг отец фыркает.
— Артур! — возмущенно одергивает его Франсин, но уже поздно.
То был знойный и смурый август, сент-луисский август: вонь пота и кислый запах репеллентов так тесно переплелись в сознании, что достаточно было учуять что-то одно, как сразу мерещилось второе. Итан жил в Сент-Луисе уже четыре года, но до сих пор не привык к местному лету. Переехали они из-за отца. В Бостоне Артур читал лекции в колледже да изредка публиковался в научных журналах. Когда он дал понять, что устал работать в частной компании, один его старый учитель, которому десять лет назад пришла в голову та же мысль, замолвил за него словечко в университете Дэнфорта. Затем он утопился в Миссисипи, а Артура пригласили на его место.
