Надо было срочно покупать билет домой. Артур отправился пешком в город, надеясь уйти незамеченным. Он чувствовал себя выпотрошенным, выскобленным, пустым. Мойо ему опротивели. Да он и сам себе опротивел. Шагая по дороге, неспешно петляющей до автовокзала Чиредзи, сам не свой от отчаяния, Артур споткнулся о камень и плашмя упал в пыль. Шли минуты. Он не двигался. Зачем? Тут ему самое место. «Ты — дерьмо, — сказал он себе. — Вот и лежи на земле».
Однако солнце уже садилось, а телефоны ночью не работали. Артур вздохнул и кое-как поднялся, отряхнул живот, вытер руки о джинсы. И — увидел.
Впереди, чуть в стороне от дороги, стоял туалет Альтера. Но что он тут делал? Кто построил туалет на этой извилистой дороге, да к тому же рядом с городом? Он не помнил, чтобы одобрял этот объект…
Он осторожно приблизился. Издалека туалет действительно напоминал его творение, но имел конструкцию в виде спирали — необходимость в двери отпадала — и был построен из какого-то армоцемента. Кроме того, из основания торчала черная вентиляционная труба около девяти футов в высоту. И туалет был не новый: стены имели уже изрядно потрепанный вид.
Артур не сразу сообразил, что это значит. Когда же до него наконец дошло (за счет вентиляционной трубы осуществлялось проветривание выгребной ямы; мухи могли проникнуть в помещение по спиральному проходу, но их привлекал свет в конце трубы; конец трубы был оборудован тонкой москитной сеткой; в общем и целом конструкция была куда более совершенная, чем его, и простояла здесь уже несколько лет), он понял, почему никто не хотел финансировать проект.
Его идея была не нова. Он предложил решение проблемы, которую уже решили до него. «Смиренные братья» просто были не в курсе. А Артур, самовлюбленный дурак, не удосужился навести справки. Колени у него подогнулись, и он вновь упал на землю.
Часть II
8
Кляйны уж точно не были самой несчастной семьей на Фолсом-драйв, но и самой счастливой тоже не были: радоваться жизни им мешал страдавший депрессией отец-математик. Он спал по шестнадцать часов в сутки, работал, не вставая с постели, и поднимался только затем, чтобы шумно и мучительно помочиться или посидеть в своем кресле из кожзама. Если кто-то из дочерей спрашивал, что он делает — сидя в кресле с отрешенным лицом, — он отвечал самым сумрачным своим тоном: «Пишу книгу». «Как будто за ходячий труп замуж вышла», — жаловалась мать подружкам по телефону, и Франсин, подслушивая ее разговоры из соседней комнаты, невольно соглашалась: у грузного Папы Кляйна в самом деле был бездушный взгляд мертвеца. Но восьмилетней девочке становилось страшно, когда мать так откровенно рассказывала о своих тревогах. До сих пор она свято верила, что папа у них просто задумчивый: бьется у себя в мыслях с какой-нибудь сложной теорией, без конца решает уравнения в поисках заветного икса.
Никаких особых примет у дома Кляйнов не было, если не считать его размеров. То был самый крошечный дом на всей улице, что донельзя раздражало миссис Кляйн. Недостаток высоты и ширины семейного гнезда она компенсировала трепетной заботой о его внутреннем наполнении. Над застеленным ковролином полом и ободранной мебелью висели пастельные портреты арлекинов — нарисованные ею самой. Она берегла их как музейные экспонаты и заставляла всю семью неукоснительно соблюдать ряд правил. Не шуметь. Не ходить в уличной обуви по гостиной. Не дышать на Произведения Искусства.
С миссис Кляйн надо было держать ухо востро. Тонкая, как игла, женщина с высоким «ульем» на голове, обтянутым тонкой сеточкой, она без труда считывала социальные подтексты и была гениальным критиком с богатым арсеналом комплиментов-шпилек вроде: «Какое чудо, что ты хотя бы фотогенична», или: «С такими широкими плечами, как у тебя, можно позволить себе эту блузку». Миссис Кляйн записалась во все женские общества и ассоциации города с одной-единственной целью: ежедневно разносить в пух и прах товарок. Франсин научилась предсказывать мамины выпады и правильно на них реагировать, поэтому отделалась малой кровью. А вот ее младшей сестре, своевольной и вздорной Ребекке — Бекс, — нелегко пришлось: та приспосабливаться не умела и днями напролет ругалась с матерью.
Миссис Кляйн прятала жало только в шаббат: ее муж в этот день обязан был разделить трапезу с семьей. Она зажигала свечи и тут же быстренько прикрывала глаза, чтобы прочесть молитву на иврите. Когда она их открывала, то первым делом видела свет. В Дни Трепета она тоже хорошо себя вела, и по этой причине Франсин всегда с нетерпением ждала осени: целых десять искупительных дней мать старательно изображала доброту и мягкосердечие, дабы быть записанной в книгу жизни.
Когда девочки еще были маленькими, первая книга их отца — не трактат, как выяснилось, а учебник по матанализу для первокурсников — получила неплохое признание: ее взяли на вооружение во многих университетах страны. Нежданное счастье закончилось приобретением пустующего соседнего дома и второго автомобиля, зеленой «импалы». Дом был куплен для матери Папы Кляйна, что привело его жену в ярость, ведь просторное жилье на Фолсом-драйв пригодилось бы ей самой, а свекровь ничем не заслужила такого щедрого жеста.
Примерно в ту пору Франсин начала задумываться о справедливости. Когда она спрашивала маму, почему в их семье есть целых два автомобиля, а у ее подруги Элли только один, миссис Кляйн без лишних церемоний отвечала: «Потому что папа Элли пропивает всю зарплату». Именно от бабушки, папиной мамы, которая поселилась рядом и во многом заменила девочкам мать, Франсин научилась чувству справедливости.
— Вашему папе просто повезло, — отвечала бабушка Руфь на тот же вопрос. — Давайте сделаем так: за обедом ты станешь отдавать Элли половинку своего печенья.
— Зачем? — удивилась Франсин.
— Чтобы поступать по справедливости. Чтобы у всех всего было поровну.
— Но половинка печенья не заменит ей автомобиль!
Бабушка Руфь улыбалась, и в глазах ее вспыхивал знаменитый огонек, украшавший всех женщин ее рода.
— Ты такая умница!
— Но ведь машина…
— Да, ты права. Половинка печенья не заменит автомобиль. Но печенье, которым ты с ней поделишься, может со временем превратиться в нечто гораздо большее…
Урок был усвоен. Когда папа однажды избил Бекс — впрочем, тогда говорили не «избил», а «отшлепал», подразумевая удары открытой ладонью, только Бекс, увы, достались не они, — Франсин пришла в ярость.
— Что случилось? — спросила она, осматривая синяк на руке сестры.
Бекс всхлипнула, ее плечи содрогнулись.
— Я говорила по телефону после шести вечера… — Запрет на телефонные разговоры после шести ввела, конечно же, их мать. — Я звонила Мари — спросить про домашку, клянусь!
На следующий вечер Франсин дождалась шести вечера и позвонила в справочную. Когда на место преступления пришел отец, она положила трубку, закрыла глаза и протянула ему левую руку.
— Побей и меня! — сказала она, надеясь, что синяк на ее руке подбодрит сестру и восстановит семейное равновесие.
